Я всасываю лапшу так громко, что Ха-Джун хохочет. Во рту горячо и остро.
– Как вьетнамцы называют Черкизовский рынок? – Я с трудом шевелю языком.
– Хо-о! – Голос Ха-Джуна поднимается и опускается именно так, как мне больше всего нравится.
– Что значит?
– Дыра.
Я втягиваю лапшу еще раз. Глаза слезятся. Алик закончил петь, и на улице снова привычный шум. Тетя говорит, что это как жить у моря. Смотрю на часы. Сегодня нам надо взять три интервью. Тексты для газеты пишу я, но, когда ленюсь, Ха-Джун дорисовывает то, что не готово.
– Покажи свою работу, – говорю.
Ха-Джун раскладывает передо мной пять экземпляров газеты. Где-то он нарисовал картинки, где-то иероглифы. Я знаю, что Ха-Джун сам придумывает эти иероглифы.
– Навруз покажет нам подземные домики, но тетя знать не должна, – говорю я чуть тише обычного. – Ты молчи.
– А-а-а…
– Но сначала – искусство.
– Кто?
– Искусство. Как это. – Я тыкаю пальцем в рисунки Ха-Джуна.
– А-а-а… Кохэку!
– Кохэку. Еще можно зайти к Арслану, у него вкусные абрикосы, он поделится с журналистами, а еще расскажет нам про свою любимую бабушку, буви…
– Кто такой абрикос?
– Абрикос – такое же вкусное, как лапса, но фрукт.
Ха-Джун удивленно открывает рот. Я видела, как он ел абрикосы, и не один раз.
– Двадцать первое августа. Напиши вот тут иероглифами. Две тысячи шесть. «Черкизовская правда» тоже напиши, такими большими буквами, как только можешь.
Ха-Джун рисует какие-то палочки и кружки.
– Ха-Джун, какая твоя мечта? – спрашиваю, потому что мне хочется рассказать про свою.
– Маленькое будущее, большое будущее?
– Оба.
– Маленькое будущее – новый фотоаппарат, большое будущее – жениться.
– А я хочу, чтобы все читали мою газету. В ней будет все, что я обожаю. И я хочу делать газету с тобой. Это будет наша правда, понимаешь?
Ха-Джун краснеет.
Мы выходим на улицу и бежим к Кохэку. По дороге нам все подмигивают, кивают, машут. Ли угощает сладкими рисовыми шариками. На базаре можно не думать о еде, а просто идти по улицам и со всеми здороваться. Тетя говорит, что на базаре жить плохо. Я с ней спорю. На базаре хорошо. Базар – это живое существо. Если его любить, то оно любит тебя.
Кохэку живет рядом, его крышу видно из моего скворечника. Он торгует разбитыми вазами. Кохэку – единственный японец на весь базар. Говорит, у него была жена-китаянка, но им пришлось уехать, потому что китаянка – это китаянка. Больше он ничего про нее не говорит, только молчит с закрытыми глазами. Когда они переехали в Россию, жена умерла, а Кохэку стал склеивать осколки ваз в новые вазы, а швы выделять золотой краской.