– Саша!
– Да, встаю я!
Ненависть и любовь к ней хлынули в спальню, расталкивая друг друга локтями. На мгновение, даже, застряли в дверном проеме, но все же прошли, и стали наперебой уверять его, каждая в своем превосходстве. Ненависть была сильна – словно некогда еще любимая аудиодорожка, поставленная на будильник, она раздражала не только слух спящего, она задавала тон на весь день – все, что ты любишь, все, что тебе нравится, все, от чего ты получаешь удовольствие – будь то работа, или бесполезное времяпрепровождение – от всего грядущего ты не получишь удовлетворения. Любовь же, напротив, так сильно не напирала. Взяв себе в союзники запах шкварчащего завтрака на сковороде, молча вытягивала его из теплой постели, и заставляла двигаться, еще сонное, тело вниз, на первый, к сковороде, к любимой жене.
– Привет, малыш!
Та, сияя, встречала его каждое утро.
– Доброе утро, любимая!
Мимолетный поцелуй зажатыми губами, дабы не сокрушить ее с ног запахом размножившихся за ночь бактерий во рту, пожалуй, уже давно являлся признанием полного поражения царства сна – сегодня в кровать он уже точно не вернется, разве что вечером, и то не обязательно.
Словно следуя театральной программке, она ушла в кухню налить ему стакан воды, он же направился в душевую умываться. Из зеркала, над умывальником, на него смотрело нечто старшее его лет на десять – почти безжизненные глаза, и мешки под ними, обрамляла сетка морщин, забитых, словно каким-то раствором, застывшей за ночь слезной жидкостью. Правая щека, что в зеркале всегда была левой, красным узором, от длительного неподвижного лежания, то ли на смятой подушке, то ли на неровно подоткнутом одеяле, никак не добавляла отражению эстетики. Так или иначе, такую картину наблюдал если не каждый, то, по крайней мере, он.
Пригоршень холодной воды в лицо, потом вторая, третья в рот, тщательно прополоскал, и вот, в отражении уже свежий, если можно так выразиться о сорокалетнем сухофрукте, сорокалетний недомужчина. Опершись руками на края раковины, сплевывая остатки воды, он то и дело смотрел в зеркало, на отражение своего лица и тощего тела. Еще слегка округлые плечи, и немного выпирающая грудь, еле-еле напоминали о двухлетнем, непрерывном истязании себя, на домашнем тренажере, лет десять тому назад. Через несколько секунд, поняв, что от пустого лицезрения толку мало, отвернулся от зеркала, и стал вытирать лицо полотенцем, еще влажным – она, видимо, недавно была в душе. Вдруг, щиколотки коснулась шерстяная головка, и стала, раз за разом все сильнее, тереться о ногу и сандалий. Он расплылся в сонной улыбке, наклонился, и погладил: