Повисла долгая пауза.
– Прошлой возлюбленной?
Лукреция кивнула.
– Что с ней случилось?
– О! – нервный смешок. – Она долго не продержалась.
– Почему? – Чечилия опять внимательно посмотрела на Лукрецию, пытаясь понять, не потешается ли та над ней.
– Его светлость быстро от нее устал, – сказала Лукреция, внезапно погрустневшим голосом, но Чечилия была уверена, что это неискреннее чувство. – Если хотите знать мое мнение, это потому, что она слишком много болтала. Но его светлость в любом случае… увлекается… обычно ненадолго. Только маленькая Бьянка и осталась.
– Бьянка?
– Бедная незаконнорожденная малышка. – Лукреция покачала головой. – Но зато хорошенькая. Волосы черные как ночь. Прямо как у отца.
Чечилия плюхнулась в кресло рядом со своей кроватью и плотнее запахнула мантию на плечах. Неужели она вошла в воду, которая вот-вот сомкнется над ее головой? Она задумалась, сколько еще всего важного не знает.
В дверь постучали. Лукреция впустила седую женщину в платье горничной. Служанка что-то сказала на миланском диалекте, обращаясь к Чечилии, затем склонила голову и протянула сложенный пергамент с восковой печатью. Чечилия узнала на пергаменте красивый почерк брата, но заколебалась. Чечилии впервые в жизни кто-то поклонился, а она, к тому же, понятия не имела, что служанка сказала. Старуха встретила взгляд Чечилии и улыбнулась. Лукреция сделала шаг вперед, забрала письмо из рук служанки и отдала Чечилии.
– Письмо для цветочка его светлости.
Эдит
Мюнхен, Германия
Сентябрь 1939
Завыл гудок поезда, заскрипели колеса, и Эдит покрепче ухватилась за холодный металл дверного проема. Она прижалась лбом к окну и смотрела, как пара луковичек-куполов мюнхенского Фрауэнкирхе[19] уплывает в вечернюю полутьму.
Вот уже несколько недель она готовилась к тому, чтобы проводить Генриха на поезд в Польшу. Она тысячу раз представляла себе их прощание и самого Генриха – высокого, стройного – в военной форме. Она представляла, как будет бежать в толпе таких же женщин по платформе за отъезжающим поездом.
Никогда в жизни она не представляла себе, что это она будет застегивать пуговицы накрахмаленного форменного кителя, наспех перешитого под женскую фигуру. Что это она будет садиться на паровоз до Кракова и смотреть в окно, а Генрих – бежать по платформе и махать ей рукой, а потом уменьшится и исчезнет из виду, когда поезд уйдет от центрального вокзала Мюнхена на восток. А теперь призывная повестка была у нее в руках. Отказаться от призыва было невозможно. Какой-то клочок бумаги с подписью и печатью, но во власти этого листочка было изменить всю ее жизнь, а если не повезет – даже отнять ее.