Принялись за еду, обжигаясь и посмеиваясь друг над другом. Пили портвейн за встречу после долгой разлуки, за трёх дочерей Санджиевых, уехавших в Москву. Захар чокался стаканом с водой, алкоголь он не признавал. У Колывановых детей не было, не сложилось. Вспоминали друзей и общих знакомых, которых растеряли за тридцать лет.
Напряжение, не отпускавшее Николая Васильевича, закрутилось тугой воронкой и распространялось кругами. Его чувствовали все. Разговоры подруг замирали, приходилось заполнять неловкие паузы тостами, после которых все дружно жевали. Почти каждая фраза у Татьяны и Лили начиналась: «а помнишь…», и, перебивая друг друга, они то весело хихикали, то вытирали навернувшиеся слёзы.
Быстро стемнело. Ночь отгородила их навес от окружающего мира непроницаемой стеной, и атмосфера за столом стала интимной и уютной от стрекотанья сверчков и шелеста крыльев бестолковых мотыльков, вьющихся вокруг светильника.
Николай Васильевич и Захар Хонгорович не принимали участия в женских обсуждениях, придумать тему чисто мужского разговора у Колыванова не получалось, потому что кроме работы у них с Санджиевым осталась только одна общая тема, но не говорить же об этом сейчас – весь праздник испортишь. Вот и женщины говорят о чём угодно другом, хотя тема эта близка им всем. Потом, может быть, один на один сядут они вдвоём и по-мужски поговорят начистоту. Но не сейчас. А больше им с Захаром, оказывается, и говорить не о чем. Вот и сидят два сыча. Он молчит, Санджиев молчит, сидит истуканом, ест мясо, пьёт воду, трезвенник, едрит его налево. Выпил бы винца, а лучше водочки, глядишь, беседа бы и завязалась. А так… вроде и хорошо сидят, душевно, а все ж стоит между ним и Захаром стена, и слон проклятый по-хозяйски по Колывановской душе топчется, примеривается, как половчей на обжитом месте устроиться.
Так продолжалось, пока женщины не переключились на обсуждение внешности американских артистов. Лиля сказала вдруг, что Ричард Гир, по её мнению, образец мужской красоты, а Татьяна ей в ответ, что, дескать, ничего удивительного, ведь «нашего дорогого Захара», как и Гира, можно описать двумя фразами: «много-много щёк, мало-мало глаз». Лиля замерла и вытаращила глаза, соображая, обижаться или нет, а Захар рассмеялся, да так заливисто! Глядя, как он откинулся на спинку стула, как хлопает себя по ляжкам, а его узкие калмыцкие глаза совсем утонули в щеках, удержаться от смеха было невозможно. Общий дружный хохот тараном врезался в стену отчуждения. Слоновья туша испуганно отдёрнула ногу. Обстановка разрядилась.