И я посреди всего этого.
Или уже не я?
Смутно.
Потому что не люблю вспоминать.
Через несколько лет мои родные признались мне, что в газете, да и везде, была информация о том, что это было первое заказное убийство.
Мы и слов-то тогда ещё не знали таких – «заказное убийство». Оказалось, что отец Славика отказался превращать завод в акционерное общество. Настоящий «красный директор».
Вряд ли он думал, что это серьёзно и что из-за этого могут убить. Ещё не настали те времена.
Тогда я понял, почему он не смог открыть входную дверь. И задохнулся прямо возле неё. Почему Славик висел на раме окна седьмого этажа, пока не сорвался вниз. Дверь невозможно было открыть.
Новогодняя ночь.
Наступил 1992 год.
Не рассказали мне всё это мои домашние, потому что пожалели.
Скрыли это всё.
И газету ту.
Да и всё другое.
Но к тому моменту, когда рассказали, я уже был другим человеком.
Меня уже ничего не задевало.
И я не плакал.
Я был уже очень жесток. Как была жестока окружающая меня действительность.
Я изменился.
И после 90-х менялся ещё не раз, как любой человек, проживающий жизнь.
Я никогда не писал о них.
Об этих годах.
О девяностых.
Но всю жизнь собираюсь.
Мне есть что сказать.
Я считаю, что по-своему мы уникальное поколение. Единственное.
До сорока лет мне казалось, что вся эта несчастная жизнь бесконечно исковеркана.
Но спасло меня моё знание о жизни своих предков.
О войне.
Про каждого.
В деталях.
И, сравнивая наши судьбы, я понял, что жизнь не исковеркана.
Она просто – жизнь.
Такая, какая досталась.
А вот поколение моё… Исковеркано.
Одна моя близкая подруга в соцсетях на мои извечные вопросы: «Зачем я пишу здесь? И чего хочу добиться? Что изменится от того, что я пишу? И о чём я?» – однажды ответила: «Вы один из немногих, кто „тащит“ на себе Ваше поколение».
Вот так…
Может быть… может быть…
Фраза меня эта поразила.
Не знаю.
Может, это и так.
Но как тащу?
Где тащу?
Куда тащу?
Не знаю.
Вот и сейчас, пишу это всё… и тащу…
Просто, может, мне было бы легче, если бы нас осталось в живых больше.
Во всяком случае, Славик бы мне точно помог.
Ведь он был мой друг…
Однажды, лет двадцать спустя, он мне приснился. Единственный раз. Повзрослевший, соответственно возрасту.
И сказал, что он жив.
А это всё была программа защиты свидетелей.
Не пожелал бы это пережить никому. Даже во сне.
Я и плакал. И обнимал его. И ненавидел за то, что за столько лет он не дал мне знать, что жив.