Правда, был ещё инвалид-сердечник с цокольного этажа, стоявший поодаль со шкатулкой и документами, наблюдавший хладнокровно извне, как пожарные топорами зачистили его лоджию от мозаики и стекла, чтобы голые рамы не мешали спасению, как гибли от косожопия фикусы и хрустели осколки под сапогами, как драные тапки, бросившие горящий ковчег, топтали тропочкой грунт на коврах, и обветшалые халаты корячились через хромированный балконный барьер.
«Черны все утраты голубоглазых мечтаний. Сажа на стенах, чёрный дым в небеса. И я угорел, как всякий приспешник, оседает грязная пена. Навстречу штормам я плыву мелкой щепкой, бутылкой из пластика. По́лно оплакивать, после второго потопа вздуется даже самый баснословный паркет».
Запрятана радость под фальшь сострадания, новое утро на руинах прекрасно, репортёр позирует перед телекамерой на фоне почерневшего и дымящегося здания:
– Перед рассветом, когда…
Гул низко летящего самолёта. Журналист поднял голову и прищурился в небо. Оператору:
– Дубль два.
Далее…
Голубое небо, взлётная полоса, отрыв, всё мельче домики внизу под педалями, на горизонте океана восходящее солнце, метеорологи обещали, что будет ясно весь день, ещё триста вверх, эшелон пять, совсем чуть боковой ветер, сменить второе звено в дюжине миль отсюда, двигатель работает ровно, напарник держит дистанцию, вдруг атака с хвоста, не прикрыта задняя полусфера, дробь по обшивке, крылья истребителя, насмехаясь, мелькнули над головой, пальцы вдавили гашетку, взяли на взлётной, прострелянный фюзеляж, заклинило двигатель, лопасти винта замерли, кажется, ранен, машина входит в пике, вспышка, огонь, топливный шланг, языки пламени опалили лицо, едкий дым ослепил глаза, на ощупь, долой пристёгнутые ремни, загорелся комбинезон, руки жжёт, понесло, крутит, вертит, не выбраться, гибель.
И жизнь, казавшаяся бесконечной, особая индивидуальность почерка, любимая девушка, любящая мармелад, пломба на верхнем резце, друг по эскадрилье, приглашавший на день рождения «если никого не собьют», – всё рушилось в бездну, на гранитные прибрежные скалы. Бессилие. Крик. Затемнение. Смерть.
Всё изменило сюсюканье. Какие милые детки! И чья это такая три фута? Ещё подтянула пять дюймов до умиления, поскольку, вот такой вот всплеск рук, постольку панамка, здрасьте, не менее крёстная, чем крёстный, совсем не дедушка.