Файнберг резко изменил тему диспута на современную литературу: почему ничего потрясающего и масштабного не было создано в последнее время? Жизнь становится хапужнее (поэт на секунду замолчал, запоминая случайно рожденный неологизм), срамнее и гаже, но даже публицистика сейчас не на высоте… Голубев, аккуратно наполнявший время от времени рюмки – право водкочерпия в компании он никому не уступал – стал чаще вступать в спор и забывать о присвоенной им привилегии. Его остужал Любезный своими меланхолическими, как он их называл, апофегмами. Но и эта тема вскоре была закрыта – Юлдашев и Чернозёрский достаточно сносно, держа в руках шампуры с шашлыком, изобразили некое подобие «Марша гладиаторов», следом с огромным ляганом золотистого плова, источающего умопомрачительные ароматы, прошествовал к столу Мирзаев.
…Пиршество продолжался до неприличья долго. Опустела чайхана, погасли очаги, подручные чайханщика уже демонстративно подмели территорию вокруг айванов – вежливая особенность восточного этикета, напоминающая о закрытии, да и сам он уже пару раз подходил к Мирзаеву с просьбой закругляться, но опустив в бездонный карман очередную купюру и, вздохнув с показным видом, разрешал продлить вечерю. Никто не спешил расставаться, не ссылался на неотложные дела, семью, прочие выдуманные причины, понимая, что это последняя встреча, последняя возможность посидеть вместе, как в былые годы. И лишь когда наконец-то иссякли казавшиеся нескончаемыми запасы водки и яств, начало светать за отрогами Чимгана, повеяло предутренней прохладой от вод ледяной Бозсу, протекающей по соседству, настал час прощания.
Бредущих в обнимку по улице друзей постепенно расхватали предприимчивые леваки, которых много развелось в Ташкенте в те годы. Предутренний, а тем более подвыпивший пассажир, по их понятиям, обязан быть щедрым.
Последним усадил в такси Файнберг Шуру – ехать каждому в разные стороны. Друзья в последний раз обнялись, похлопали друг друга по плечам, клятвенно уверили, что встретятся, как только, так сразу. Затем поэт, что-то бормоча, побрел домой в одиночестве, не обращая внимания на понапрасну тормозивших рядом таксистов. Он как раз заканчивал одну из своих знаковых поэм – «Струна рубайята», искреннее признание в любви к Востоку, Ташкенту, окутанное добротой и легкой иронией. Концовка у неё тогда только-только созревала и неожиданно получилась грустной, как и неминуемое расставание.