– Я поеду с вами, – ответила я, даже не поворачивая к нему головы, наблюдая, как дым обволакивал люстру.
Но ведь самке нельзя разговаривать с архисамцами в повелительном наклонении? Поэтому я сразу добавила:
– Вы же возьмете меня на охоту?
– Со мной, с батей и его друзьями? – усмехнулся Глеб.
– Да. В Англии и Франции джентльмены берут на охоту дам. Я могу надеть белые облегающие брюки, сапоги и кожаную бейсболку. В моей компании ты будешь выглядеть как знатный лорд.
Он усмехнулся.
– Надо у бати спросить.
А вот фраза «надо у бати спросить» не такая крутая, как бы «четко» ее ни чеканить.
– Спроси. Я пока съезжу домой, высплюсь и переоденусь. Я приготовлю что-нибудь нам на пикник. Тебе будет веселее со мной.
Когда пропахшая бензином «девятка» въезжала во чрево Кузьминок, мне стало снова нехорошо. Приближение дома отдаляло все, пусть даже искусственно простимулированное, хорошее настроение. Бегство подальше от дома – в клуб, к Глебу или на охоту, было временной инъекцией всплеска ощущений, которые по пьяни могли быть приняты за «позитив», как мы, болтающиеся по задворкам своего взросления девушки, называли любое состояние, когда не хотелось плакать или умирать. Но рядом с домом становилось не по себе. Здесь все вновь становилось осознанным – и раскол семьи, и обиды на мать, а клочья моих разорванных отношений с отцом валялись по всему двору рядом с домом, гонимые ветром, как окурки и пестрые бумажные рекламки по тротуару. Дом, какой же все-таки ты отвратительный! Сколько в тебе энергии бедности, порицания, тюремщины! Этот поганый двор, который каждый апрель мы причесывали на субботниках, убирая оттаявшие после зимовки экскременты соседских собак! На доске объявлений возле подъезда вечно кто-то пропадал: кот, пес, человек, паспорт. И все время менялись портреты порицающих теток из предвыборных агитаций в Мосгордуму или муниципальный совет. Они всегда носили парики, очки и синие учительские пиджаки и с прищуром смотрели на тебя каждый раз, замеряя длину твоей юбки, когда ты приходила домой из школы, из колледжа, из универа. Ничего здесь не изменится.
Три протертых кнопки на исцарапанном домофоне. Пропахший сыростью узкий подъезд с мешающими пройти коробками. Покосившаяся железная рамка, наполовину прогнувшаяся вниз: глядя на нее, я всегда думала – это такая защита от падения с лестничного пролета девятого этажа? В лифте с мерцающей лампой и треснувшим зеркалом, если застрянешь, можно придумать интересное занятие: считать сколько раз не поленился рекламщик шлепнуть печатью с телефоном взломщиков замков и сколько раз не поленился дворник замазать ровно по три цифры с каждой печати? Зачем? Я понимала бы, если бы это делали конкуренты, которые лепили бы рядом свои объявления, но почему любое коммерческое начинание нужно сразу пытаться загасить? Почему нужно срывать объявления репетиторов английского языка? Почему нужно все сдирать, разрушать, ломать, замазывать, уничтожать и с каких пор дворник выполнял функцию инспектора по наружной рекламе? Энергия бедности и разрушительности была на каждом миллиметре этой девятиэтажной тюрьмы для надежд.