Братишка, родной…
Студеной зимой сорок первого года немецкие автоматчики с овчарками гнали через городок колонну измученных людей. Держась друг за друга, из последних сил плелись старики, прижимая к себе детей, шли женщины, скудные пожитки тащили на себе подростки. Охранники ногами и прикладами подгоняли отстающих и покрикивали на высыпавших из домов жителей, молча смотревших на страшное шествие.
«Семьи коммунистов», – пронеслось по душе. Кое-кто пытался бросать в колонну куски хлеба, но немцы натравливали овчарок на тех, кто хотел поднять подаяние.
Обреченные увертывались от ударов, кричали, что их гонят из Минска – пятьдесят с лишним километров, называли свои фамилии – вдруг кто-нибудь запомнит, а женщины в безумной надежде протягивали жителям детей. Но охранники зорко следили за порядком, и отвлечь их внимание удалось лишь раз – было ли то обговорено заранее или произошло случайно, никто так и не узнает. Три девушки в колонне неожиданно начали скандировать: «Смерть фашистам! Товарищи, браты, держитесь, наши вернутся, смерть фашистам!» На них кинулись охранники, и в этот момент с другой стороны колонны одна из женщин выбросила в толпу завернутого в одеяло ребенка.
Проморгали немцы, не заметили, и эта оплошность сохранила жизнь годовалому существу, приговоренному Гитлером к смертной казни. Мужские руки поймали сверток, и Трофим Мазур в оттопыренном кожухе выбрался из толпы и направился в дом. Взошел на крыльцо, не удержался – оглянулся, увидел в немой молитве протянутые к нему руки, кивнул и скрылся за дверью.
– Ну, Клавдия, – сказал он жене, кормившей грудью сына, – суди не суди, а дело сделано.
Развернул одеяло, бережно приподнял таращившего синие молочные глаза младенца и положил его жене на колени.
Так у Игната Мазура появился брат-близнец по имени Давид. Карандашом на пеленке была нацарапана и фамилия, но прочесть ее не удалось.
Через несколько дней поздним вечером к Мазурам вломились два полицая. Трофим знал их, на спиртзаводе раньше работали. Заныло в груди – прямо к люльке направились полицаи.
– Который жиденыш?
– Брось шутковать, – насупился Трофим. – Русская баба оставила, беженка из Минска.
– Христьянин, хоть икону с него пиши. – Гришка с ухмылкой щелкнул по носу спящего ребенка. Давид всхлипнул, заплакал. – Приказа не знаешь, к стенке захотел за укрывательство?