– А кого вам нужно в нашей Зиньковке-та отыскать? – поинтересовался водитель.
– Да хочу старожилов об одной семье расспросить. Может, кто и вспомнит.
– А, дак это прямиком к моей мамане. Она тут как родилась, так ни ногой отсюдава. В Клинцах то раз в год быват. А так – ни-ни! И войну здесь была, и после – ни на шаг. Правда, чуть в Германию не съездила, но убереглась, спряталась в соломе.
– Немцы? – догадалась я.
– Ага, девчонка еще была совсем, шустрая, два раза уберегалась, а один раз споймали, так она в откос, в сугроб, значится, сиганула. А то бы не было меня. Нет, не было, – уверенно заявил водитель, – она красивая, маманя-то моя, не вернули бы немцы девку, умучили.
Когда мы въехали на главную широкую улицу Зиньковки, она поразила меня давно забытой красотой русской деревни. Стройные дымки над заснеженными крышами, расчищенные тропки к каждому дому – все блестело и сверкало в лучах зимнего солнца. И яблони в снегу – везде яблони.
– Антоновки, – догадался подсказать водитель, – второй хлеб. А в войну, маманя сказывала, с голодухи спасали, яблоки-та.
Машина неповоротливо свернула в проулок и застыла у большого, но по всему видно было, старого бревенчатого дома.
Я открыла кошелек и протянула обещанные «стопийсят».
– Да ты че, девушка? Я ж домой приехал.
– А торговался зачем? – засмеялась я.
– Дак эта, для порядку….
– Василек, это где же ты таку кралю отхватил? – на крылечко с резными столбиками вышла крепенькая такая с веселыми глазами пожилая женщина.
– Да что ты, мамань, я ж для нее стар. Она ж дите еще.
– Знаю я тебя, охабник, небось всю дорогу голову девоньке морочил.
– Это маманя моя, Василиса Андревна.
– А тебя как зовут, дитятко?
О Боже, залилось чем-то горячим мое сердце, да только ради такого слова, такой интонации следовало приехать сюда. Я растаяла, как снежинка на ладони.
– Дуня….
– Ай славно-то как тебя зовут, Евдокиюшка, Дунечка, значит, по-нашему.
И впервые мое имя, произнесенное другим человеком, не раздражало меня. Оно мне даже понравилось….
Мы постучали-потопали ногами на крылечке, стряхивая нечаянный снег, и прошли в теплое нутро русской избы. А я как будто прижалась к давно забытой матери.
– Раньше-то сени здесь были. Холодные сени. Дак мой неугомонный надумал здесь этот, – старушка запнулась на мгновенье, вспоминая забытое слово, – санузил делать. Расковырял задню стенку-та, трубы подвел, теплые да холодные, да с помоями которые, значит, да потом отгородил все от людских глаз. А тепло стало-та! Да и на двор бегать не надо.