– Что-нибудь хэллоуинское, – ответила Осень.
Им предложили Кровавую Мэри. Джек внутренне скривился – не любил он всех этих вычурных коктейлей. Простое доброе пиво – вот что он любил. Или виски без колы. Но ради новой знакомой был согласен на что угодно, даже на Кровавую Мэри.
– Что такая красавица делает одна в столь жутком месте? – спросил он, делая глоток и кривясь – теперь уже не мысленно.
– Если ты любишь пиво, то мог бы заказать его, – вместо ответа на его вопрос заметила девушка, бросая на него сочувственный и вместе с тем лукавый взгляд.
– Но пиво – это не по-хэллоуински, – улыбнулся Джек самой очаровательной своей улыбкой, которая, как он знал, действует безотказно.
Но не на этот раз. Незнакомка лишь молча смотрела на него своими удивительными янтарными глазами. В ее взгляде не было дерзкого вызова, с каким обычно смотрели на него женщины, когда он с ними знакомился (или они с ним). Не было и осуждения, которое охватывало порой некоторых из них, – правда, ненадолго. Это был чистый взгляд, каким смотрят дети на взрослых. Взрослые для них не хорошие и не плохие. Вся реальность для детей – это чистый лист, на котором можно нарисовать все, что угодно. Взгляд красавицы заглядывал в самую душу, и казалось, она знала о нем все – все его секреты, страхи и пороки. Но при этом он, Джек, не казался ей мерзким, каким он казался себе в те редкие моменты, когда заглядывал в свою душу.
Когда-то, в те далекие времена, когда они с друзьями любили гулять по лесу, он и сам умел так смотреть на мир и на людей – без каких-либо предубеждений и навязанных извне шаблонов, в которых жил теперь. Кажется, это было в прошлой жизни. А теперь он жил, как и все окружавшие его люди, словно в темной тесной коробке. Он утратил способность видеть в одну из тех ночей, когда восторг сменился пресыщенностью. Теперь он знал все про всех наперед. Знал чужие тайны и желания. Знал чужие страхи и пороки. И обзавелся своими собственными.
А теперь эта едва знакомая ему девушка сидела напротив него и смотрела на его пороки не сводя глаз. Она не любовалась ими, но и не отворачивалась в отвращении. Они были для нее данностью – такой же, как высокая табуретка, на которой она сидела, барная стойка, на которой небрежно лежала ее тонкая рука, как коктейль, который она потягивала из трубочки. Они были для нее чем-то таким же естественным, как и все, что их окружало. Она и сама была воплощением естественности, но в то же время из ее мерцавших в полутьме янтарных глаз смотрела на него бездна. Бездна чего-то неизведанного, куда он жаждал упасть.