Девочка моргает раз… потом два… и наконец раскрывается, роняя комья грязи и пепла, встает, делает нетвердый шаг, а затем у нее подкашиваются ноги.
Ловлю ее, прежде чем она падает, и даже сквозь слои кожи и шерсти чувствую, какая она холодная и хрупкая.
Прижимаю ее к себе, поднимаюсь.
– Я тебя защищу. Все будет хорошо.
Бросаясь к Эйзару, я набрасываю ей на спину свой плащ, чтобы закрыть от ветра и вида стольких смертей; от движения с ее правого плеча спадает ком густой грязи.
Моя рука замирает. И замираю я весь.
Даже кровь в гребаных венах.
Обнаженная кожа девочки усеяна странными отметинами, словно по ней проползли виноградные лозы, оставляя чернильный след…
Что-то внутри меня чернеет и съеживается, когда в голове проносятся слова – слова, высеченные в камне гнусной, страшной рукой.
Слова, которые камнем оседают у меня внутри.
Свет хлынет с неба и земли, Кожа, со скверной клейма смерти…
Почти касаюсь родимого пятна на дрожащем плечике и, выругавшись, отдергиваю руку.
Я обещал, что не причиню ей вреда.
Я солгал.
Если раньше происходящее не имело никакого смысла, то теперь этого смысла слишком, чтоб его, много.
Неудивительно, что Аравин ее прятала. Неудивительно, что здесь были гребаные Шулаки. Неудивительно, что кулон у меня в кармане так тяжел…
Аравин не стоило брать с меня такой обет. Возложенный в слепой надежде не на те плечи.
Дитя поднимает голову и пытается заговорить, но выходит лишь хрип.
К моему горлу подкатывает тошнота.
Девочка спасла себя от трех свирепых вруков, которые разорвали ее былую жизнь в клочья, – лишь для того, чтобы угодить в объятия еще более свирепой угрозы.
В этой смерти не будет славы. Ни тени чести.
Лишь кровь испуганного ребенка у меня на руках.
Или ей петля в постели, или смерть у вашей двери.
Она смотрит на меня, пытаясь что-то сказать сорванным голосом.
– Все хорошо, – лгу я, обхватывая ее затылок ладонью и прижимая к себе.
Ее щека прижимается к моей груди. Утешение, которое будет лишь временным.
Сделаем все быстро.
Прижимаю кончики пальцев между ребер девочки, чувствую ритм бешено скачущей мишени. Петля теней сгущается, словно ирилаки предвкушают теплое блюдо, что станет к их пиршеству гарниром.
Проклятье.
Шею будто подрубает, лицо утыкается в перепачканные сажей волосы девочки. Взметнувшийся пряно-цветочный аромат захлестывает меня, заставляя зарыться глубже, пока рот не прижимается к свежей ране на голове.