Сани скользили по снегу легко и быстро, лошади раскидывали снежок ногами, а из-под копыт летели белые мухи. Снега на дороге было не в пример меньше, чем на бездорожье, по которому мать и сын двигались к кузнецу.
Федька по-царски возлежал на тулупах и сене в санях, что несли его к дому. Ёлки, укутанные снежной метелью, проносились мимо, а он только успевал провожать их взглядом. Ему хотелось петь, душа ликовала, и он бы запел, но в голове были соображения, что омрачали чувство радости. Во-первых – кузнец согласился лечить брата, но вот что за это возьмёт, не сказал. А отец Григорий сказывал, что в этой жизни ничего не даётся бесплатно. А уж если от бога ничего за просто так не жди, то от лукавого тем более. А вторым, что омрачало чувства радости и облегчения пути к дому, были слова кузнеца о боге. Это не давало Федьке покоя, всё время ворочалось где-то и требовало дополнительного толкования. К тому же он вспомнил слова отца Григория о Митриче: «…подозрителен тот, кто баб не любит, уж не мужеложец ли часом? Содомский грех у чёрта в чести». Федя забыл слово мужеложец, а вот сейчас вспомнил и всё порывался спросить кузнеца, что оно значит, но опасался, что тот разозлится и передумает лечить брата. А может, и вообще из саней выкинет?! «Лучше потерплю до дома, благо недолго осталось» – решил Фёдор и развалился на тулупе, уставившись в светло-синее небо.
Мамка сидела рядом с Митричем, тихо отвечала на его вопросы об Илье, а Федька мечтал, что, когда отец придет с войны, надо будет сделать такие же сани. Правда, лошадей нет, но это дело наживное, – купим!
Когда подъехали к селу, Федя весь испереживался, что нет колокольцев и бубенцов. Вот бы подкатить к избе со звоном, чтобы соседи видели, на каких санях их привезли, а главное, что он возлежит на этих санях, как барин! Федька с сожалением вздохнул да подумал, что кто-нибудь точно увидит сани и кузнеца, но вряд ли позавидует. Насторожатся, будут шушукаться за спиной да донесут отцу Георгию, а там, глядишь, и сторониться начнут.
В избе, прямо у двери, Митрич скинул свой богатый тулуп и шапку, отряхнул бороду от налипшего снега, и сразу направился к лавке больного брата. Положил руку на лоб, покачал чёрноволосой головой и отправился к печи. Печь прогорела, но была ещё тёплая, а мама возилась с поленьями, стараясь её снова растопить. Кузнец, погрев руки о белый печной бок, снова вернулся к брату. Сдёрнул с Ильи старенький тулупчик, заставил стащить мало что понимающего брата рубашку и приложил ухо к его тощей груди. Долго слушал, затем приставил ухо к спине, с одной стороны выпирающего хребта, с другой, хмурился, а глаза наливались чернотой. Приказал снять штаны, осмотрел Илюшкины тонкие, как спички, ноги и только после этого разрешил брату лечь. Пока Митрич сгибал и разгибал ноги Ильи, пальцы, давил на живот, бока и спину, Федька стоял рядом и внимательно наблюдал. Митрич спрашивал, где болит, как чувствует себя Илюха, когда он давит туда или сюда, а Федька стоял и кусал губы. Илья уже выдохся, тяжело дышал и дрожал осиновым листом. Наконец, кузнец ощупал брату горло, заставил показать глотку и вывалить язык, и опять приложился ухом к груди теряющего сознание Ильи.