Искры и дым поднялись столбом. Горжик, сидя за дощатым столом, поднял глаза от карты.
Солдаты отряхнули руки – один о волосатые ляжки, другой о гладкие, – отдали ему честь и вышли.
Коренастый был женщиной, варваркой.
Одно из потолочных стропил – год назад, а может и сто – сломалось, упершись одним концом в пол. Закопченная мозаика между шестью уцелевшими стропилами от этого нисколько не пострадала, а к косому теперь крепили факелы, вешали на него оружие и занавески – кстати, можно сказать, пришлось.
Один боец, стоя под факелом, осматривал свой меч – двойной, что ли?
«Нет, – подумал Горжик, – померещилось из-за игры пламени». Или из-за пива, которое он решил не пить, но все-таки выпил.
Нойед, сидя на другом конце стола в своем железном ошейнике, смотрел не в огонь, а на стену у очага.
– Я вижу сны… – сказала принцесса, покачиваясь на бревенчатой скамье. – Знали бы вы, что мне снится, одноглазая моя обезьянка, мой великий Освободитель. – Волосы у нее поредели так, что на солнце сквозь них сквозила кожа, одежда пообносилась. Она сидела близко к огню, и лицо ее блестело от пота, между тем как солдаты, чьи голоса и смех доносились до них, часто жаловались на сырость и холод. Ее сморщенная, со старческими пятнами рука потянулась к тяжелому кубку с усадебным сидром, крепким как водка – и промахнулась. – Мне снилось, что мы с тобой, Горжик, заблудились детьми в чертогах Высокого Орлиного Двора и ищем дорогу по хлебным крошкам, как голодные крестьянские дети в старинной сказке.
– У нас не было общего детства, моя принцесса, – усмехнулся краем рта Горжик. – И голодать вам не приходилось.
Она нашарила-таки кубок, поднесла к губам, выпила.
– Почем ты знаешь, Освободитель? Ты-то уж верно не голодал. Всем бы рабам такие мышцы, какими ты щеголял во дворце – поневоле задумаешься, правду ли рассказывают о рабстве. Нойед другое дело: на него глядя, всему поверишь.
Бревно, подброшенное в огонь, на поверку оказалось сырым – оно шипело и плевалось, будто коря сухие дрова за их смоляные слезы.
Горжик рассеянно вел пальцем по карте; намеченный им путь, когда он отвлекся, свернул куда-то не туда, как заблудший в тумане путник.
– Нойед, ты на что так уставился?
Тот вздрогнул.
– На камни, хозяин. Видишь эти камни у очага? Я все думаю…
– Он думает, размышляет, прикидывает, – сидр выплеснулся из кубка, – а я все больше грежу…