Я попала в младшую группу, где одни малыши ревели не прекращая, другие бешено и ожесточенно дрались не на жизнь, а на смерть, а остальные сидели по своим углам и сосали палец. Кое-кому три раза в день приносили таблетки и заставляли их глотать под присмотром воспитателей. Ходили мы повсюду строем, держась за руки, но теперь никто не вел меня так удобно, как бабушка. Обычно руку оттягивали вниз, отчего приходилось шагать на полусогнутых; либо задирали вверх или размахивали ею из стороны в сторону, да так часто, что начинало зудеть плечо; либо стискивали пальцы с такой силой, что рука затекала чуть ли не до локтя, а иногда, наоборот, держали слабо, отчего ладонь болталась в чужой мокрой и липкой лапке как неприкаянная.
В корпусе постоянно пахло или туалетом, или столовой, где варили гороховую кашу и кислые щи. А вот порошковое молоко при подогреве пахло немного приторно, но все же приятно и напоминало мне о родном доме, которого больше не было. Спали мы в просторной комнате-казарме с ровными рядами двухъярусных коек. Когда спишь на верхней койке, то такое ощущение, что плывешь на плоту по ночной реке, но в шестом часу утра, когда сон – самый теплый и самый сладкий, всегда в одну и ту же минуту над головой вспыхивает ровный и беспощадный электрический свет и безжалостно выдирает тебя из блаженной дремы.
Я была тихим, замкнутым, почти аутичным ребенком и в первое время все никак не могла ни с кем подружиться, сидела себе в стороне и постукивала обломком вилки по подобранному во дворе бутылочному осколку. Мне очень нравился тонкий и нежный звон, который при этом получался. Едва ко мне приближались другие дети, я сразу терялась, отворачивалась или уходила от них подальше.
Я заметила, что некоторых мальчиков и девочек иногда навещают мамы или папы и забирают их домой на выходные или праздники. А меня никто не навещал: бабуля умерла, а других родственников я не знала. Но все же меня неустанно согревала надежда, что где-то на свете живут родные и близкие мне люди, которые не прекращают меня искать, и что они совсем скоро придут ко мне в интернат и заберут меня отсюда. Так у меня появилась привычка ждать их: я украдкой от воспитательниц и нянечек взбиралась на подоконник и, притаившись за шторой, просиживала там часами, вполголоса напевая песенки и ковыряя оконную смазку. Или во время прогулок торчала у высокого проволочного забора и с неистощимым упорством вглядывалась в угол дома на улице, из-за которого, как я думала, должны были вот-вот показаться мои долгожданные родственники. Тех, кто на выходные мог выйти за интернатский забор, я считала самыми счастливыми детьми и чуть не плакала, глядя, как их одевают и уводят, обнимая, целуя и ласково тормоша, а иногда прямо тут, на улице перед интернатом, вручают им какие-то подарки: воздушный шарик на ниточке, мороженое, леденец или плюшевую игрушку. Но мне хотелось не столько новых игрушек или сладостей, сколько того, чтобы кто-нибудь взрослый подбежал ко мне с улыбкой, подхватил на руки и подкинул высоко-высоко! Так было до тех пор, пока в нашей младшей группе не появилась новая, особенная девочка.