Я не интересовался деятельностью их сына в Петербурге: тем, куда и зачем он ходит вечерами, есть ли у него друзья и всевозможной иной пустословной полемикой. Ноутбук, кофейня, фриланс. Наши точки соприкосновения были ничтожно крошечны и повода для их расширения я не искал. Единственное место, где диалог мог получить своё продолжение – это лавочка двора-колодца, на которой я обыденно просиживал первые часы своего дня, выйдя подышать свежим воздухом после дождя, посмотреть на серые тучки, заполонившие собой небосвод. Иногда удавалось послушать пение птиц, иногда, что значительно хуже, чьи-то крики и вопли из окон соседних квартир. Огороженные железным заборчиком клумбы сияли от трепетной заботы одной из жительниц двора – бойкой пенсионерки лет семидесяти – на таких по логике современной мифологии держится мир. Я не стремился узнать её имени, предпочитая, завидев её, убраться побыстрее домой: я испытывал некое чувство вины за созерцание её трудов, совершенно не желая хоть как-нибудь ей помочь. По правда сказать, я скорее избегал самой возможности её просьбы о помощи.
Сегодня цветы были особенно красивы и ароматны. Цвели гипсофилы и бархатцы, и циннии, спрятавшись за свежеокрашенную чёрной краской чугунную ограду. Выглядывали из своих домиков-горшков многолетний лен, бегонии и календула. Я тихонько сел в уголке на изогнутую лавочку, прихватив с собой зонтик-трость, если вдруг пойдёт снова дождик. На мне была лишь бежевая, чуть мятая рубашка и чёрные длинные брюки, зажатые старым кожаным ремнем. Какая-то маленькая собачонка, обогнавшая своих хозяев во дверях парадной, проскочила мимо меня, нырнула в заросли ухоженных, кое-кем особо любимых цветов, и навалила там толстенную кучу дерьма – наверняка из благожелательных побуждений – удобрить земельку. Раздался оглушительный крик той самой пенсионерки – столь быстрый, что казалось, она не отводит глаз от клумб и грядок даже по ночам, засыпая лишь на один глаз. Продолжился залп артиллерии, а следом лишь тихие оправдания под звуки быстро удаляющихся шагов и постукиваний собачьих коготков о бетон.
Я закрыл глаза, сосредоточившись на запахе цветов, полностью занятый своими мыслями: рассуждениями о наследии и несчастной судьбе Карла Шварцшильда – гениальной и озорной, по-детски радостной натуры, слегка безумной, но опередившей своё время на многие световые годы, вынужденной сгинуть несчастной смертью в Германии от Пемфигуса или иначе пузырчатки, тогда не излечимой болезни, превращающей тело больного в поле битвы первой мировой войны или в несчастные бельгийские города, расстрелянные четырехсот двадцати миллиметровой пушкой «Большая Берта» – сплошные язвы, гниющие дыры, пылающие рвы и руины былого величия. В его биографии я находил саму суть Инструкции, решительно старающейся стереть в порошок рецидивиста-прогрессиста, раскрывающего с невиданной скоростью загадки мироздания – именно на нём, как мне кажется,