Мысли несчастного архивариуса традиционно были прочтены, а засим и опротестованы:
– Не спеши хулить священный канон, покуда участь отца тебе не ведома.
Отнявшаяся челюсть Шиперо резко вспорхнула на положенное ей место и принялась отплясывать зубную чечетку. В глазах, округлившихся до размеров черепашьих яиц, застыл немой ужас, а из горла, отказавшегося подчиняться воле, вырвался жалобный вопль.
– Вам известно об отце? Заклинаю, говорите, черт бы вас побрал! – заголосил старик, сраженный новостями о некогда без вести пропавшем родителе.
Застигнутый врасплох Шиперо оставил попытки овладеть собой, и, не дожидаясь ответа, разом пересек комнату, схватил багор – первое, что попалось под руку, – и с размаху нанес удар по каминной балке. Мгновение спустя, окончательно помешавшись, он принялся молотить по всему, до чего доставали руки. Жертвами разбоя пали два терракотовых кашпо, мраморное пресс-папье, антикварный жирандоль1, непользованная этрусская ваза, кенкет2 для опытов, несколько чайных пар из фарфорового сервиза и, как и следовало ожидать, добрая часть каминной облицовки. Впоследствии Лойд особливо сожалел о дорогом сердцу кенкете, привезенном ему сестрой в подарок с западного материка. Но сейчас, когда весь непрожитый траур, вся томящаяся десятилетиями скорбь по отцу вырвались наружу ликом слепой ярости, он не жалел ни о чем: ни о камине, ни о безделушках, ни о своих израненных корольками руках и сердечной мышце, обещавшей вот-вот лопнуть от треволнений.
Когда силы окончательно покинули налетчика, он пал навзничь и принялся истошно рыдать. Сколько времени длилось излитие душевных мук, одним лишь стенам и известно. Меж тем в кабинете стояла гробовая тишина. Во всяком случае, безликий, если он и наблюдал за развернувшейся трагедией, не проронил ни звука.
Обмякши, архивариус так и остался лежать навзничь, бездумно уставившись в лепной потолок. Чувства его одолевали весьма чуждые. Оттого ли, что душа его обрела, наконец, свободу, оттого ли, что за полсотни лет он позволил себе такую прихоть – растянуться, как, ей богу, мальчишка, на пыльном полу, – однако непривычную свежесть и фривольность заимел он. Кончив томления, он позволил себе сесть и оглядеться. Тихо. Тогда, оставив всякий трепет, Шиперо резюмировал: «А что! Это даже занятно – познать иное бытье, потусторонное! Толстолобый я, что ли?» И на том порешив, в просветлении захохотал.