Приглашение ко двору великого князя пришло лишь на четвертой седмице от приезда.
Ранним утром их разбудил Парамошка, и вскоре в сопровождении боярина Акинфия они оказались в княжеском тереме.
Толмач не потребовался. Поприветствовав князя на родном языке, Юлиан прочел пергамент, писанный рукой самого папы, и как можно степеннее передал его Акинфию. Юрий Всеволодович не спешил с ответом. Изрек сдержанно:
– За добрые слова прими благодарность мою и всего народа владимирского.
Головы монахов склонились в знак почтения.
– Как понял я, желает папа римский иметь тебя посланником во Владимире… И токмо это?..
Юлиан посмотрел на убеленного сединами православного священника и понял: «Ничего просить нельзя… Курица по зернышку клюет. Бог даст, дойдет дело и до другого».
Он не зря проводил время на Владимирском торгу. Судьба четырех неизвестных братьев-проповедников, выпровоженных недавно из Владимирской земли, лишь только они посмели вслух заговорить о римской вере, была известна ему.
– Только это, государь, в знак дружбы между Лаудамерией и папским престолом.
Пауза опять затянулась.
– Да будет так… Отныне ты, ромей Юлиан, являешься доброй волею народа нашего и моею властию признанным посланником римского папы во всей земле Суздальской и Владимирской.
К Юлиану подошел Акинфий и передал княжеский свиток.
Пятясь, ромеи вышли из светлицы.
Тимоха Кряж сызмальства рос задирой. И с ребятишками на кулачках подраться, и девчонок за косу потаскать – для него забава любимая. А как подрос, и вовсе проходу от него не стало. Особенно молодым обельным[33] робам.
Старший Кряж драл сына каждую седмицу. Одно дело удаль свою на кулаках показывать, другое – девок караулить. Но помогало слабо. Хотели его оженить поскорее, да сваты возвращались ни с чем: мол, поумнеть бы жениху не мешало. Так и шло время до случая. Одиножды и вовсе ввел отца в убыток. За пошиб пришлось из-за него по «Правде»[34] на волю отпустить из кабалы молодую робу. Не обошлось одной епитимией на тот раз. Старший Кряж так разошелся, что чуть не запорол. Мать кинулась и закрыла сына собой. Досталось и ей, но не сильно.
Целый месяц проболел Тимофей, а после стал молчалив. Поглядывал часто исподлобья волком. Отца сторонился. А когда пошла ему семнадцатая весна, и будто переменился. Нет, девок не забывал, но стал степеннее. Грамоту всю освоил. И даже по-латыни писывал. Вместо кулачных боев больше к воинскому делу приобрел тягу. И вслед за отцом к княжескому терему получил дорогу.