И под их шепот я оправдываю себя – за то, что поехала на ту пирушку, увидела ту девушку, прочитала те письма, среди которых попадались странные записи – расшитый дневник?..
«… Смерть избавляет от страха. Из цветов самые красивые увядающие внезапно. Женщины, рожая детей, преумножают смерть, ибо вновь родившийся протаптывает свою тропинку к смерти. Тропинки разбегаются, сходятся и все ведут к смерти. Чья тропинка оборвется раньше, тот быстрее добирается к цели…»
Красивые слова, романтично-трагические мысли… Позёрство! Я не верю. Смерти боятся все люди – это заложено в человеке, это инстинкт самосохранения. Я не верю. Я люблю жизнь. ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ!.. Я хочу жить и БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ! И буду! БУДУ! Я буду счастлива!
И что из того, что я увидела Хулио на пирушке, на которую он меня не приглашал, смертельно пьяным и в обнимку с пышнозадой девушкой? Что из того, что я обыскала его карманы в поисках ключа, который он был не способен мне протянуть? Что из того, что я узнала о его измене с подругой жены в присутствии маленькой дочери? Что из того?!.
Ведь Хулио был благороден по отношению ко мне: он вернул мне сына, он спас меня, когда я лежала при смерти в мятом грязном тряпье постели в пустой квартире и никто меня не навещал, он оплатил мои долги, он помог мне прижиться в Политехе и стране, и я любила и страну, и его, Хулио, любила горы, облака и его, Хулио, свежий воздух, солнце, ветер, запах эвкалиптов, ледники Чимборасо и его, Хулио. Я любила так первый раз в своей жизни, первый и последний, я никогда так не любила никого прежде и знала, что уже не смогу после, Хулио был для меня страной, Политехом, ледниками Чимборасо, солнцем, ветром, облаками, он был для меня всем, я любила его каждой клеткой своего существа и готова была приять и любить его, какою бы не оказалась его душа.
Но почему неблагородное чтение чужих писем на неблагородной пирушке не стало случайным событием, а оборвало благородную нить отношений? Почему? Почему? Потому что я УЖЕ без памяти любила Хулио, принадлежала ему и зависела от него и не было надобности больше в благородстве? Или потому, что оказывается невосстановимой порванная нить, и словно сдерживавшая прежде внезапно открывшийся заслон пороков, она, разорвавшись, высвобождает человека из-под бремени благородства, и он предстает таким, как есть – страшным без покровов?