Если немцы расчетливы, то французы просто скряги и выстроили свой злащеный муравейник в центре Европы, как последние скупердяи. В чем его величие и красота, я так и не понял. В кафе, магазинчиках и ресторанах? Да, хороши окна, двери и мостовые. Но с вольным распахом питерских улиц, Стрелкой Васильевского и набережными Невы Париж сравнению не подлежит. Сена – как наш Обводный канал в районе Фрунзенского универмага. Нет, не поставишь в один ряд уютные кафешантаны и величественный замысел Петра… Столица парфюмерии и подтяжек… Петр, кстати, посмотрев на парижскую жизнь, сказал, что этот город не надо даже завоевывать, ибо он захлебнется в собственной мерзости.
Больше всего меня поразило, что сто восемьдесят тысяч кадровых военных сдались фашистам без единого выстрела. Личная свобода для них оказалась выше свободы государства. Свобода, равенство, братство – и хоть трава не расти. Может, это потому, что французы бьются до первой капли крови, а русские – до последней…
И кто-то из фашистских генералов, увидев на Нюрнбергском процессе французскую делегацию, удивленно поднял брови: “Как, мы еще и французам проиграли?”
Нет, Париж – это не мой праздник, хотя денег у меня тогда было прилично. Плюнул в Сену с моста Александра III, как просил поэт Виктор Максимов, и уехал на три дня раньше окончания визы – надо было права в ГАИ пересдавать…
Я тогда не знал стихотворений Николая Агнивцева, эмигрировавшего из России и вернувшегося:
Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон!
Какой аккорд! Но пусть их рок!
Всем четырем один шаблон дан,
Один и тот же котелок!
Ревут: моторы, люди, стены,
Гудки, витрины, провода!
И, обалдевши совершенно,
По крышам лупят поезда!
От санкюлотов до бомонда,
В одном порыве вековом,
Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон!
Несутся вскачь за пятаком!
И, в этой сутолке всемирной,
Один на целый мир вокруг —
Брезгливо поднял бровь Ампирный
Гранитный барин Петербург!
Я еще не читал этих гордых стихов, но они жили во мне невысказанным ощущением. Так бывает.
«Что мне Париж, раз он не русский?!»
Шведы справляли праздник за праздником, Улле играл в хоккей на искусственном льду, навещал загородных родственников, иногда звонил мне в отель, иногда обещал появиться в магазине, в котором скучала рыжая эстонка Катрин, а я ездил к воде и томился жарой и бездельем. Купался, лазил по старым могучим деревьям, играл с мальчишками в футбол и слушал «Маяк» по транзистору. Всякий раз Улле со скандинавским спокойствием уверял, что скоро – может быть, уже завтра – в магазин привалит целая толпа поклонников русской литературы. Какая может быть толпа? Ведь я же, простите, не Битов или Евтушенко. Я Каралис. Широко известный в узких кругах.