Путешественники пахнут краями, откуда вернулись.
Когда отец прилетал из Китая, куда за товаром гонял
в девяностые,
из куртки его пахло пряно и громко, гвалтом
пекинских улиц,
бензином, огоньками на красных пагодах.
Живыми драконами, тёмными, как кровь венозная.
Вот как пахло от всех вещей папиных.
Он вынимал из кармана жвачку или какую-нибудь ерунду,
всю исписанную долгими чёрными иероглифами,
и я осторожно подносила её ко рту,
и нюхала, нюхала, даже почти не трогала.
Когда я возвращаюсь с гастролей, мои вещи пахнут,
конечно же, по-другому.
Чужими сигаретами, чужими квартирами, коих
было немало.
Церковными свечками, не знавшими огня драконьего.
Духами всех, кого я там обнимала.
А потом одно отправляется в стиральную машину,
второе – к друзьям на полочку, а третье – в мусорку.
И запах куда-то девается. Но ведь не им же единым
мы живы,
он же, в конце концов, не хлеб и не музыка.
Про путешественников есть другая важная штука,
помню по папиным возвращениям из Китая.
У них (у нас) в глазах всегда остаётся что-то,
что мы выбрали в миг, когда покидали.
Вот в моих, например, навсегда – рожки Кёльнского
собора,
купола Киевской лавры.
Питер – весь. С какой-нибудь крыши, само собою.
Вороны Тауэра, угловатые от прохлады.
А в глазах папы, вернувшегося из Пекина
раз, наверное, двадцать и в целом к сантиментам
не склонного,