– Очухнулся, червений шпи́йон? – услышал он над собой голос четаржа.
– Я не шпион, – вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. – Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…
– Брешешь, паскудо! – заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб за сатрапа не заступался.
– Ну так что, панове революцийни граждане, – снова обратился толстяк к толпе. – Что делаем сатрапову царскому холую и большевистскому шпи́йону? Я його признал очень верно – от сима.
И четарж показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои глаза.
– Сими очима я видал шпийона. Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где борода твоя, шпийон? – крикнул толстяк и снова сапог ударил в ухо Волкову.
Но теперь боли Волков не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.
Он уже уходил отсюда – от площади, от толпы, от легионеров, о чём никто даже не догадывается. Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его, Волкова. И это было немного досадно, потому что какую-то долю телесных мучений ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго, – утешил себя Волков. – А потом и весь уйду туда, где никто из них, и я тоже, никогда не был. Глупцы, не догадываются, что я от них уже почти убежал!»
– Увставать, червени Schweinehund!17
Снова удар в висок. Волков крепко, до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.
Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и стекала в переулки.
– Так какой ему приговор, панове граждане? – снова обратился к толпе толстяк, несколько раздражённо.
Толпа молча продолжала растекаться.
– Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?
– У ванну купать, – сказал Иржи.
– У ванну, – подхватил Янек. – У санаторию! У Карловы Вары!
И пнул Волкова прикладом в спину.
Волков вскрикнул, потом неожиданно для самого себя рассмеялся. Нет, не даст он им радости, не покажет боли.
Чехи с удивлением посмотрели на него. Иржи снова ткнул его прикладом в бок, хотя уже не так сильно.
– Ты ещё много раз будешь жалеть, большевицкий пёс, что я тебя не повесил, – заявил толстяк. – Пшёл!
Волков бросил последний взгляд на опустевшую площадь. Раскачивался в петле инвалид Лукин. Сидел на земле, опираясь спиной о столб виселицы, несчастный Пинчуков и глядел вниз, на распоротый живот уже затвердевшими глазами. Он успел затолкать обратно в брюшину только половину кишек, остальные грязными кольцами валялись на земле.