Путь мой лежал в совершенно особое место. Особое не столько по отношению к остальным местам города, сколько по своему значению для русского человека, русского эмигранта. Нужно заметить, что Милан, по моим понятиям, не стал для белой эмиграции той безрадостной пристанью, воды которой покрыли обломки их последних надежд. Такая честь выпала другим городам: Константинополю, Парижу, Нью–Йорку, Берлину, Лондону… Здесь же до нашего слуха едва ли донесется то эхо, которое нет–нет да пробьется сквозь городской шум Латинского квартала или авеню де Гобелен7.
Это эхо искореженных судеб, эхо скитаний и поденной работы, эхо братских собраний и кружков, университетов, изданий, приходов, проникнутых единым стремлением – сохранить родину в себе и в своих детях. И наконец, эхо несбывшейся надежды, одной–единственной – возвращения «в свободную Россию».
Славные донские казаки, бесстрашные вояки, опора и честь российского трона, когда-то освободившие под началом Суворова от революционеров–французов Италию, а спустя пятнадцать лет уже победоносно входившие в сам Париж – могли ли они себе это вообразить? Вообразить, что их потомки, прямые наследники их боевой славы, растекутся по этому самому Парижу бледными тенями прошлого. Пристрелив с отходящего корабля еще у берегов Крыма своих преданных скакунов, бросившихся за своими хозяевами прямо в пучину, вынужденные снять свои мундиры, лампасы и эполеты, переодевшись в безликое штатское, они стали работать на чужой народ – будто бы пришли с повинной после Бородина.
Сейчас едва ли остались в живых даже внуки белой эмиграции, говорившие на литературном русском с англо–французским акцентом, никогда не видавшие, но, может быть, знавшие нашу страну лучше нас. Не берусь судить правнуков, но, думаю, многим из них проще считать себя кем угодно, только не русскими.
Не зная историй и судеб русских эмигрантов в Милане, я взял на себя смелость поднять их знамя в этом городе. Выглядело это примерно так. Закутавшись в любимое синее пальто, бесснежным, но промозглым январским вечером, одинокий как пустой трамвай, я направлялся в особое место. Пальто на мне было одним из двух, когда-то подаренных отцом нам с братом – без всякого повода и, честно сказать, надобности. Такие неожиданные подарки были в то время не редкостью – в те времена наш свечной заводик работал во все свои четыре трубы