Тогда остановились на предположении о том, что мистер Морфи мог ночью выйти из комнаты в лес сам, добровольно, и проникнув через сад во двор, перелезть через обрушившуюся в некоторых местах стену, а затем свалиться в какую-нибудь пропасть, заблудиться или быть похищенным уже вне ограды башни. Карруччи пришла даже мысль о внезапном сомнамбулизме, но и это предположение не выдерживало никакой критики. Если бы Морфи и мог незаметно пройти через зал, где спали Ротенфельд и Гарри, то во всяком случае его заметили бы не спавшие по очереди два сторожа, все время расхаживающие по двору и стерегущие все входы и выходы.
Признаюсь, я сам был в тупике – каким образом произведено было похищение американца, и вопросительно поглядывал на Холмса, но его лицо не выражало ничего, кроме почтительного соболезнования огорченного слуги.
Вдруг в комнату вошел Франческо и с поклоном передал Карруччи толстый, из грубой бумаги конверт, найденный им на дворе, очевидно, переброшенный кем-то из-за стены и адресованный графу. Карруччи вскрыл конверт. В нем оказалось письмо и чек на отделение Лионского кредита в Риме на сто тысяч франков. В письме, громко прочитанном итальянцем, стояло следующее:
«Американский синьор Морфи находится в моей власти. Для получения свободы он согласился выдать мне чек на сто тысяч франков, деньги по которому можно получить в Риме.
Посылаю этот чек вам, граф Карруччи, и предлагаю немедленно предложить кому-нибудь из синьоров англичан отправиться с проводником за получением денег, которые затем должны, быть переданы мне.
Кроме того, требую, чтобы меня и двадцать моих товарищей немедленно впустили в башню. Ваша жизнь должна служить мне залогом, что деньги будут мне доставлены безо всякой ловушки и доноса властям. Даю на размышление три часа. Если в течении этого времени никто не выедет за деньгами и затем не будет вывешен белый флаг на башне, как признак добровольной сдачи, то я возьму башню штурмом и в таком случае за жизнь и безопасность кого бы то ни было не ручаюсь.
Атаман Джузеппе».
Впечатление, произведенное этим письмом, несмотря на всю её выдержку, было давящее. Бедная девушка побледнела, как полотно и растерянно смотрела на Ротенфельда, словно ища в нем поддержки в своем безвыходном положении. Ее тревожила участь отца, но вместе с тем, очевидно, ужасала и мысль самой очутиться во власти бандитов. Граф Макс, со сверкающими от гнева глазами, первый прервал тягостное молчание.