– Тише-тише, ты в безопасности, все уже позади. Что тут произошло?
Он прижался к стене и начал тяжело дышать, вытер рукавом своего комбинезона соленые от слез руки и попытался стереть кровь со своего лица. Он начал говорить со мной жестами. Я не поняла, почему он не сказал мне ни слова.
– Ты можешь говорить? – настороженно спросила я.
Он показал на рот и открыл его. У парня не было языка. Его филигранно ровно отрезали. Теперь он может разве что кричать и издавать примитивные звуки. Я сочувствовала ему, но, с другой стороны, что в такое время многие тоже не могут ничего сказать. Я кивнула ему и попыталась понять, что он говорит. Он начал показывать снова. Он объяснил мне, что этот старый сержант хотел избить его до смерти за то, что он осмелился не отдать ему честь. Парень не считал эту войну путем к раю. Он считал ее разрушением рая.
– Так не должно быть… Стой. Не двигайся. Сейчас помогу.
Я аккуратно, но четко и быстро вправила ему нос. Парню было больно. Это лучше, чем ходить с таким носом, словно его пытались завязать в узел, но бросили это дело на половине.
– Так должно быть лучше. Ты как? Идти можешь?
Он ощупал свой нос и кивнул. Я кивнула в ответ, подобрала винтовку и несколько патронов с тела убитого мною солдата и отдала ему.
– Этот мир должен измениться, друг мой. Кто-то должен сражаться за таких как мы, иначе скоро будет слишком поздно. Так не может продолжаться вечно.
Он держал винтовку в руках, словно в этом мире не существовало ничего, кроме него и этой винтовки. Он кивнул мне и, тяжело вздохнув, ушел куда-то.
Я не погналась за ним, но я точно знаю, что, когда я снова умру, мир изменится еще сильнее, чем он изменился сейчас. Я решила осмотреть тело убитого солдата. В его карманах были хлеб и маленькая бутылочка с каким-то веществом. Подозреваю, это был алкоголь. Также при нем были гуталин, который я взяла себе, и лезвие для бритья, но бритвы я не нашла. Я сразу съела хлеб, потому что была очень голодна – мне жизненно необходимы были эти кусочки. Я понимала, что надо убраться отсюда побыстрее, пока смотрящие не нагрянули сюда.
Я пошла по улицам. Так у меня было больше шансов смешаться с толпой, чем разгуливая по крышам в гордом одиночестве. По душным улицам, полных тел и пыли, я перемещалась, мечась из стороны в сторону. Я старалась держаться за стены, чтобы не умереть от того обилия лиц, которое был вынужден обрабатывать мой мозг. Я вколола одну восьмую содержимого шприца в попытках сохранить спокойствие. Я забрела в достаточно тихий уголок. Там не было этой ужасной толпы. Я очень хотела рассмотреть плакаты, мне важно было понять, против кого мы воюем. Никак я не ожидала увидеть лицо, которое пробудило во мне что-то новое – что-то, что я искала настолько долго, что мне казалось, будто я искала это всю свою жизнь. Один из плакатов агитировал граждан вступить в авиационные силы, и он привлек мое внимание. На заднем плане был изображен ангар с самолетами, на барабанах их пропеллеров были отметины в виде часов. Небо на плакате сияло. А снизу была подпись: «Время уже наше. Теперь мы возьмем и небо!» Но самое главное, что на нем было, – женщина на переднем плане. Она была в обычной серой армейской форме и в пилотских очках, но с роскошными золотыми кудрями, которые вились на концах, словно мои лианы-волосы. Носик, ушки… Да, голова. Да, я это вижу. Прошу, покажите мне еще раз, я хочу улыбаться посреди войны.