Затем на левой руке Гудмана вспыхнул огонек, величиной с семечко сои и ничуть его не ярче, с тыльной стороны его левой ладони, почти в развилке между большим пальцем и безымянным.
– Не приближайтесь, – приказал Гудман.
– Осторожно, – сказал я. – Если огонь займется, твоя рука сгорит.
– Нужно, чтобы пламя перекинулось на жир, – сказала Мириам, наша сестренка. – Если огонь перекинется тебе на руку, она загорится.
– Ну и что? – спросил Гудман.
– Возьми жира, – посоветовала Мириам.
– Нет никакого жира, – сказал Гудман. – Весь жир пропал. Не приближайтесь.
В неподвижности прошел час. Пламя колебалось между небытием и несбыточностью, и мы не хуже Гудмана в растерянности понимали, насколько оно слабо, в такой растерянности от его, огня, слабости, что все, все трое, оставались парализованными и почти бездыханными. Пусть и не замечая на протяжении лет ни малейшего отсвета, мы сознавали, что этот ничтожный проблеск может с секунды на секунду угаснуть и что еще ничто не зажглось, по крайней мере в том смысле, который обычно придается этому слову. Левая рука Гудмана не дрожала, но была освещена так скудно, что достаточно было по недосмотру моргнуть, чтобы потом не обнаружить ее на черном фоне, который прощупывали наши глаза. Чуть моргнешь – и она исчезала.
– Не приближайтесь, – вновь призвал Гудман.
Мы не приближались. По ряду причин. Первая состояла в том, что мы уважали друг друга, и когда один из нас высказывал свое мнение в форме приказа, мы следовали ему без обсуждения. Вторая сводилась к тому, что Гудман уже много месяцев как взвалил на себя техническое руководство нашей группой и тем самым был облечен властью, заведовал нашим общим существованием. Третья же заключалась в том, что нам нужно было любой ценой сохранить этот шанс на свет и, стало быть, ни в коем случае не подвергать его угрозе неуместным движением.
Прошел второй час, потом со стороны пламени и Гудмана, со стороны прожигаемых костей Гудмана, со стороны его усталой плоти, его белесых сухожилий, со стороны его твердой, как у мумии, кожи с ее трещинами, с ее старыми-старыми трещинами, донесся звук: пламя таки занялось.
– Пламя занимается, – прокомментировала Мириам.
– Да, – сказал Гудман. – Но не думайте, что мы свое отыграли.
– У тебя сгорит рука, – сказал я.
– Не думайте, что мы свое отыграли, – повторил Гудман.