I
Эмигранты из царской России
(Перевод Светланы Тахтаровой)
Frankfurter Zeitung, 14.9.1926
Задолго до того, как кому-то пришло в голову посетить новую Россию, к нам пришла старая. Эмигранты несли с собой дикий запах родины, одиночества, крови, нищеты, необычной судьбы, достойной пера писателя. Всё это соответствовало европейским клише о русских, изгоях, отлученных от теплых очагов; они бесцельно скитаются по миру, сбившись с пути, они нарушают установленные законом границы, оправдывая это «загадочной русской душой». Европа знала казаков по водевилям, русские крестьянские свадьбы – по оперным постановкам, а еще русских певцов и балалайки. Она так и не узнала (даже когда Россия пришла к нам), насколько французские романисты – самые консервативные в мире – и сентиментальные читатели Достоевского переврали русского человека, превратив его в китчевый образ, объединивший в себе благочестие и варварство, алкоголь и философию. Самоварную атмосферу и азиатчину. А во что превратилась у них русская женщина! В некое человекоподобное животное, наделенное верностью и при этом неудержимой страстью к обману, в расточительницу и бунтарку, писательницу и бомбистку. Чем дольше длилась эмиграция, тем больше соответствовали русские тому представлению, которое о них сложилось. Они были так любезны, что всё сильнее ассимилировались с нашими представлениями о них. Возможно, осознание этой «особой роли» в какой-то мере облегчало их страдания. Им было легче, когда их воспринимали как литературный образ. Русский князь, ставший шофером парижского такси, словно сошел со страниц книги. Судьба его, может быть, и ужасна. Но вполне сгодится для романа.
Частная жизнь эмигрантов становилась достоянием общественности. Они сами выставляли себя на всеобщее обозрение. Сотни людей создавали театры, певческие хоры, танцевальные группы, оркестры балалаечников. Два года все они были в новинку и поражали колоритом. А потом приелись и уже навевали скуку. Они всё больше теряли связь с родной землей. Всё больше отдалялись от России, а Россия – еще больше от них. Европа уже знала Мейерхольда – а они всё еще цеплялись за Станиславского. «Синие птицы» запели по-немецки, по-французски, по-английски. В конце концов они улетели в Америку и растеряли там свое оперение.