Смотря друг на друга, мы видели, что высохшая глина, ломаясь, не оставляла на нас никаких следов, под ней обнаруживалась очень чистая кожа – ярко выраженного розового цвета. Нарастающие зуд и покалывание очень быстро переросли в болезненное жжение, настырный ветерок превратился по ощущениям в песчаную бурю, но построивший нас командир и не думал разрешать одеваться, внедряя в наш «заплесневелый» мозг очередную догму:
– На приснопамятной Земле вы за эту процедуру отвалили бы сумасшедшие деньги, а командование идет вам навстречу, пытаясь сохранить вам жизнь.
Сейчас старшина был очень серьезен, и я сразу понял, что это далеко не чья-то блажь и мы не только блендеры для добычи нужной для строительства глины – здесь действительно речь идет о нашем выживании. Посмотрев на пасмурное небо, он продолжил:
– Поймите, все, что мы делаем, заточено на одну единственную цель – сохранить ваши никчемные жизни. Этот минерал не просто глина, ее цвет говорит о содержании в этом глиноземе приличного количества эфира. Сейчас ваша кожа и органы получают своего рода жизненную прививку – без ускоренного насыщения вашего тела эфиром, вкупе с физическими упражнениями, вы с большой вероятностью сдохнете. Подобные процедуры получили у нас общее название «Закалка», закалка тела.
Почему-то я ему верил, смотря, как осунулось его лицо. Он сейчас наверняка думал не о самых приятных вещах, вероятно, вспоминал погибших друзей и знакомых. Ощущения у меня были очень болезненные и специфические, почему-то вспомнился «Афганский чулок». Где-то читал, что афганские моджахеды так пытали своих пленных, стягивая с них кверху кожу и привязывая за нее человека к ветке дерева, обильно посыпая солью.
Строй не молчал. Стоны, крики, даже угрозы, но старшина так и стоял, больше не говоря ни слова. Оделись все где-то через час, сама процедура изрядно прибавила болевых ощущений, но зато исчезла бесконечная обработка тела «песком», несмотря на то, что им и рядом не пахло.
На ужин мы попали, только пробежав два круга трусцой: опять падали, вставали и снова бежали. Получив ложку каши и один кусок хлеба, я стал подумывать о суициде. Напрягало, что за другими столами народ питался нормально, а у нас не было сил даже протестовать. Поддерживая друг друга, кое-как доплелись до своих кроватей и рухнули, большинство – даже не раздеваясь, как, впрочем, и я.