– Какую расписку? – буркнул Подолянский, набычившись. Фантазиям предаваться – дело полезное. Но раз никаких огнестрельных запасов ни за пазухой, ни в рукаве, надо возвращаться на грешную землю. И надеяться на слабину.
– Такую—растакую. О сотрудничестве взаимовыгодном, – кротко улыбнувшись пояснил, будто неразумному ребенку, главарь, – Я, мол, такой—то и такой—то, герба такого—то. Распрекрасный из себя, обязуюсь с достопочтенным паном Лемаксом, главою контрабандьеров Вапнянского уезда, дружить, горелку смачно пить и вкусно заедать. А следом торжественно клянусь и честно—сердечно обещаю товары и глубокоуважаемых курьеров пана Лемакса пропускать, еженощно и ежедневно, без досмотру и пошлого обыску.
Ваши все пишут, не сумлевайся. И поручики, и гауптман. Даже сам ясновельможный полковник Луцкий, что в Вапнянском баталионе[7]сидит – и тот написал, поднатужился, крысюка ему в дупу. – Главарь отточенным, театральным движением приложил руки к сердцу. – Мне брехать ни к чему. Не веришь – уточни. И чужим именем подписывать не советую. Мы—то не дурнее паровоза, уточнили кой—чего по малости. Фамилие твое, к примеру, Подолянский, на гербе три медведя в красном поле, сам ты гвардионус бывший, родом из Дечина.
– Распи—иску? – протянул Анджей, чувствуя, как паровым молотом начинает стучать в груди сердце, а по спине текут холодные ручейки пота.
Как бы ни храбрился прапорщик, но в двадцать один год помирать страшно. И не радовало, что земля подмерзла, и кишки не по грязи придется собирать… Одно хорошо – голос не дрожал перед смертью.
Анджей повел плечами, вздернул подбородок. Глубоко вздохнул – и рванулся уже не для проформы, вниз и вправо, на сильную руку. Левая нога предательски скользнула по грязи, в голени стрельнуло болью. Выдержали, скотины. Снова дали слабину, аккурат на правую руку – но ухватили в четыре руки, стреножили… Хорошо хоть мордой в землю не сунули, оказали уважение!
– В сраку иди, курец замерзший! – зарычал прапорщик, не пытаясь, впрочем, снова вырваться. – И расписку ту, сам напиши, да засунь себе поперек до самых гланд! Подолянские со злодеями дружбы в жизни не водили! А с тобой, падла, я и на одном огороде не присяду, чтоб тебе холера нутро вывернуло, утырка неумытого!
– Грубый ты, паныч, словно барбоска! И где только слов таких поганых нахватался? Лаешься, что тот каторжанин. А еще ах—ви—ци—ер! – главарь осуждающе покачал головой, состроил на лице недовольную мину. И, чуточку рисуясь, выхватил из левой кобуры револьвер.