С тех самых пор, как он в раздевалке громко рассказывал гадости про Таньку Голенкову. Я знал, что он врёт, но промолчал, только покраснел и губу закусил так, что ощутил во рту железный привкус крови. До сих пор простить себе не могу, что ничего не сделал тогда…
А с Женькой это было уже слишком. Пацан только родителей потерял и его полностью на интернатный режим перевели. К тому же он никого не знает здесь, новичок ведь, вдобавок мелкий и очень худой, так что же на него теперь всё вешать можно? И хоть я Женьку совсем не знал тогда, я не выдержал и сказал, что Хома врёт. Это его телефон, личный. А на Женьку валит, потому что тот новенький и беззащитный.
Воспитатель, – а это был трудовой час Лавра Семёновича, желтолицего, совершенно лысого человека по кличке Берия, в маленьких очках с тонкой оправой и сухими, всегда плотно сжатыми в одну нитку бесцветными губами, – перевёл взгляд колючих, цепких глаз с Хомы на меня и как будто раздумывал, что предпринять.
Говоря откровенно, выдержать его взгляд было не так-то просто. Если не считать завуча, горластую, костлявую Алевтину Анатольевну, по кличке Адольф, и начальника трудового лагеря Егорова, Лавра боялись больше остальных. И это притом, что на моей памяти, он ни разу ни на кого не повысил голоса.
Наоборот, говорил всегда очень тихо и подчёркнуто вежливо. Но от его ледяного взгляда, и этого вкрадчивого, как будто шелестящего голоса, пробирал такой мороз, что некоторые из нас забывали не только моргать, но и дышать. И лишь смотрели на Лавра, как кролик на удава.
Да и то сказать, погоняло «Берия» он ведь получил не только потому, что у него такое же, только слегка укороченное имя, как и у печально известного соратника Сталина. У нас поговаривали, что Лавр Семёнович сотрудничает с военной полицией и сам бывший чёрный берет, только в отставке. А ещё он мстительный и злопамятный. И если уж кого не взлюбит, то такого человека останется только пожалеть.
С минуту он поочерёдно смотрел на нас троих своими маленькими, похожими на бледно-голубые ледышки глазами, и я чувствовал, как волосы, даром, что стриженые почти под ноль, шевелятся на моей голове.
Положение моё усугублялось ещё и тем, что я уж точно не ходил у него в любимчиках. А тут ещё и Хома, как завопит:
– Гонит он, Лавмёнович! Мамой клянусь! Новенький этот Ярёма, тьфу ты, Яремчук то есть, подходит и спрашивает у меня, хочешь, мол, глянуть чего у меня есть, ну и телефон засветил, а я…я… отобрал и решил вам отдать, но только на перерыве, чтоб, типа, не отвлекать никого от работы…