Чтобы ответить на этот вопрос, следует заметить, что в исторической школе Лелевеля мы можем найти лишь несколько принадлежащих непосредственно ему, хотя и явно ошибочных утверждений. Ее отличает практически отсутствие критики и исследований источников, а также все более развивающаяся историософия, что ярко проявляется у ее последователей – Морачевского>31, Шмитта>32 и Короновича.
Над ними возвышаются труды Яроховского>33, хотя первые его сочинения тоже относятся к этой школе. А вот Мацеевский>34, несомненно, расширил точку зрения Лелевеля, хотя и опирался на него. Однако по уровню критики, направлению своих исследований, способу их аргументации и форме изложения, несмотря на прямое воспроизведение Лелевеля, он стоит ниже его.
Такое подражание не свойственно другим, более молодым историкам и писателям – современникам Лелевеля, среди которых заслуживают упоминания самые выдающиеся – Кароль Шайноха, Януш Вишневский, Юзеф Лукашевич и Юлиан Бартошевич. Они нашли себе новое поле для исследований, занимались поиском неизвестных источников и сами создавали форму изложения своих научных результатов. В этом плане достаточно упомянуть мастерское изложение материала Шайнохой.
Им было не занимать таланта и работоспособности. А так как они, хотя и как соратники Лелевеля, создали, по сути, новую школу, то возникает вопрос – не утонут ли они в тени этого титана нашей историографии первой половины XIX века?
Ведь ни один из них не продвинулся дальше критики источников. Каждый, насколько был способен, лишь воспринимал выводы «Истории Польши Средних веков» (достаточно вспомнить произведение Шайнохи «Ядвига и Ягайло»), нередко меняя эти выводы на худшие. Ни один из них не выступил против господствовавших в то время взглядов Лелевеля и не отважился по-новому взглянуть на его главные положения, не обратился к первоисточникам и не занялся детальным разбором тех вопросов и мест в истории, от которых зависит представление о происходящем.
Вследствие вышесказанного в их трудах наблюдается меньше историософских построений. Но разве от этого стало меньше лести национальному тщеславию у Вишневского или рыцарской нежности, когда речь заходила о Ядвиге или Барбаре? Разве меньше начали применяться приемы фантастической поэзии, когда писали о Владиславе IV?