Поплачет так, и полегчает на душе. Смерть, конечно, никуда не девалась, и ощущение от всего вокруг по-прежнему оставалось невыносимым, режущим, однако волнения того отчаяния и ужаса, как прежде, он через некое время уже не испытывал. Бывало, глядел даже с некоторым интересом на темную неизвестность впереди. “А что, разве знаем мы, что нас Там ждет? – задавался он вопросом. – Разве счастье и боль души связаны с телом? Через тело, значит, мы только с этой жизнью соединены временно. Обмокнуты в чувства и страсти, для полноты жизненного сознания?“
По прошествии времени распространилась молва среди знакомых, что Андрей Петрович малость в уме повредился, юродствует и всех, кого ни встретит – жалеет.
– Эх! – печалится, – ничего вы не понимаете! Не понимаете, что на самом деле погаснет жизни сон! И каждого освободят от солнышка и птичек!
– Мы хорошо понимаем, – говорили ему в ответ знакомые, по-дружески. – Только не принято, Андрей Петрович, смертной грезой делиться. Это все равно, что в постель к себе зазывать. На, мол, погляди, каков я в личные минуты! Хотя у тебя жена молодая… – и хохочут, зубами скалятся.
“Не те это люди, с которыми про смерть говорить”, – соображает Андрей Петрович.
– А мне все равно вас жалко! – вслух им объявляет. – И вас не станет! Кончится знакомство наше.
Ему в ответ:
– Шел бы ты подальше со своей жалостью!
Крепко задумался Андрей Петрович, чувствуя опытным нюхом Служащего человека, что неспроста, не от одной неприятности, избегают темы. “Не может такого быть, чтобы люди о самом главном в жизни своей не хотели говорить! Тут что-то кроется, тайна какая-то, про которую нельзя начать говорить, вот и притворяются. Человек больше всего разоблачения боится? Но в чем?! В чем разоблачения?! Ведь все равно помрем – чего же притворяться, будто ты бессмертный!?
Так он думал крепко некоторое время, пока совсем простая даже мысль не пришла к нему: а что если они не притворяются, а по-настоящему – бессмертные, т. е. вовсе и не люди!? Потому что всякий человек – он смертный? Он, конечно, про смерть боится толковать, но избегает разговора по-другому, не похохатывает, без злобы цинической?
Стал Андрей Петрович нарочно разговоры заводить тонкие, а сам лица разглядывает. И дивится, потому что, когда так стал он своих знакомых разглядывать по-особому и со смыслом, то совсем по-иному их увидел. Стал замечать, что многие, кого он всегда считал настоящими людьми, как-то странно ведут себя на самом деле: будто ряженые, или переодетые под человека. Стал примечать Андрей Петрович какую-то двусмысленность поведения, остроту зрачков и ухмылку в неподходящем месте. А то и откровенную злую радость наблюдал, когда она вдруг по неживому нацепленному лицу скользнет. “С кем же я имею дело, если разобраться по-настоящему?” – спрашивал он себя в такие минуты. И другое он отметил: у многих, кого раньше он и за людей не рассматривал, человеческое выражение лица появилось. Сквозь надетую масочку заведомого прохвоста вдруг светлый лик проступал. Очень дивился в такие мгновения Андрей Петрович, но сдерживал себя: служба жизни научила не поддаваться чувству.