И я его рисовала. Раз за разом рисовала его глаза. Рисовала лицо с разным выражением, его фигуру. Рисовала странную рубашку и робкую улыбку, будто он не решался улыбаться по-настоящему. Я рисовала его перед камином и за столом, выполняющим разнообразную черную работу по дому без единой жалобы. Рисовала его с опущенной головой, в то время как бабушка его отчитывала. Рисовала, как он делает вид, будто не замечает на себе задумчивый взгляд мамы.
Я рисовала, как он истекает светом.
И мое творчество стало преображаться. Эти изменения трудно описать словами. Оно зажило новой жизнью. Приобрело нечто неосязаемое, чего не было раньше – то, за что, без сомнения, неплохо заплатили бы в былые времена, в столице, когда война лишь маячила на задворках сознания короля. Изменения проявлялись в прорисовке набросков, в цветах красок, в штрихах карандашом. Мне словно неким образом удалось передать нечто, скрывавшееся под одеждой и кожей Сайона. Словно я нашла способ изобразить его душу – его доброту и мудрость, терпение и загадочность. По крайней мере, это я видела, когда смотрела на свои законченные работы.
Даже мама, встав ночью в туалет и увидев наброски, это заметила. Прошло уже две недели с тех пор, как исчез Солнце.
– Я и забыла, какая ты талантливая, Ай, – прошептала она, прижимая руку к груди.
– Я стала по-другому рисовать.
Мама кивнула.
– В рисунках больше жизни. Больше… – Она взглянула на законченный набросок на полу рядом со мной, где Сайон смотрит в темное небо, сдвинув брови. – Больше страсти, – закончила она так тихо, что я едва расслышала.
У меня окаменели плечи. Что-то в этом слове – «страсть» – меня растревожило.
Я взяла набросок и рассматривала его еще долго после того, как ушла мама. В моем творчестве и прежде хватало страсти. Иначе я никогда бы не заработала себе славу в Элджероне. Тем не менее… мама права. Само чувство меня не страшило – не тот возраст для подобных переживаний. Однако уже довольно давно в моей жизни не было признаков истинной страсти. И мне оставалось лишь гадать, почему именно Сайону удалось ее воскресить во мне, еще когда он лежал в предполагаемой лихорадке. Еще до того, как открыл свои невероятные глаза, пусть это и звучало крайне легкомысленно.
В уголке сознания мелькнула мелодия старой бардовской песни, слова которой не удавалось вспомнить.