Моя мать, которая знала жизнь вдоль и поперек, часто приводила мне стихи Гёте, когда-то записанные ей в книгу Карлейлем. Если не ошибаюсь, стихи эти звучали так в его переводе:
Who never ate his bread in sorrow,
Who never spent the midnight hours
Weeping and waiting for the morrow, —
He knows you not, ye heavenly powers
[2].
Эти стихи в изгнании и унижении обыкновенно повторяла благородная Королева Пруссии, с которой так грубо обошелся Наполеон. Эти стихи часто приводила и мать моя среди невзгод своей последующей жизни.
Тогда я решительно отказывался принять и даже допустить возможность скрытой в них чудовищной правды. Я не мог понять ее. Я еще помню отлично, как я говорил тогда моей матери, что у меня нет ни малейшей охоты есть хлеб в слезах и плакать ночи напролет, ожидая еще более печальное утро. Я не предчувствовал тогда, что это будет одна из особенностей, уготованных мне Судьбой, и что целый год моей жизни я не буду делать почти ничего другого. Но такова уж была отмеренная мне мера.
За последние месяцы, после страшной борьбы и усилий, мне удалось воспринять некоторые уроки, сокрытые в сердце Печали. Духовенство и люди, употребляющие обороты речи без понимания их, часто говорят о страдании как мистерии; в действительности это – откровение. Разом постигаешь то, чего никогда не понимал раньше. Подходишь к истории с иного угла зрения. То, что инстинктивно, смутно предчувствовал в искусстве, в области мысли и чувства, – реализуется с совершенной ясностью прозрения, с безусловной силой понимания.
* * *
Теперь я вижу, что страдание, как самое благородное душевное движение, на какое способен человек, есть самая типичная черта и вернейший признак всякого возвышенного искусства.
К чему вечно стремится художник – это тот вид бытия, где тело и душа составляют одно нераздельное целое; где внешнее – выражение внутреннего; где открывается смысл формы.
Различны бывают эти виды бытия. Юность и те искусства, что заняты изображением юности, могут служить нам образцом. Другим образцом может служить нам современная пейзажная живопись. В нежности и утонченности ее впечатлений, в ее приемах, открывающих нам тот дух, который живет во внешнем и создает себе одежду из земли и воздуха, из тумана и линий города, – в болезненно раздражительной гармонии ее настроений, тонов и красок, – осуществляется для нас в живописи то, что грекам удалось довести до совершенства в пластике.