Доктор Стивенсон улыбался, трещины на его лице извивались, на пол сыпался песок. Он кивнул санитарам, те заломили ей руки, прыгнули вместе с ней на низкую койку, прижали к сырому покрывалу.
– Держите крепче, – приказал профессор Стивенсон, – вот так.
– Не прикасайся ко мне! Пусть червь в твоей голове избавит мир от
скверны!
– Сестра, я попрошу вас аккуратнее.
Она выворачивает шею, затхлый воздух маленькой палаты заполняет аромат лимона и хлора, знакомый запах антипсихотических, что изгоняют из тела душу, отращивают щупальца, дышат холодом и тянутся к затылку, к сердцу, к животу, пока не превращают тело в черную дыру, в бесконечную, безграничную тюрьму, полную невыразимой боли и безмолвных криков.
– Помогите, помогите мне! Неужели вы не видите, что он демон!
Они не видят, они помогают ей не видеть, желают ей добра и всаживают сразу два укола до самого предела, игла прокалывает кожу с влажным треском. Трещины на лице доктора вторят ей, разрастаются. Она зажмуривается и шепчет молитву, но слова вязнут в коротких приказах врача.
– Очень хорошо, теперь уложите на кровать. Нет, можно не привязывать.
Он садится рядом, отсылает санитаров и медсестру, гладит ее по спине, она снова изворачивается, сжимается в комок на подушке, подальше от покрытой язвами руки. Трещины змеятся между струпьев, когда Стивенсон говорит, в них видно мышцы и сухожилия, а между ними трется золотой песок.
– Ты не заберёшь меня, не заберёшь! – шепчет она.
– Успокойся, Лара, тебя никто не никуда забирает.
– Я вижу, вижу тебя…
Голос подводит отделяется от неё, плывет по палате, тает.
– И это замечательно, Лара!
В карцере стены движутся, мягкие, выпуклые, разделенные на ромбы неровной строчкой, они выдавливают пациента, не желая его присутствия. Сюда сажают на перевоспитание, и от частого пребывания в карцере пациент превращается в почти пустой тюбик. Персоналу остается только чуть надавить, и он опустошается окончательно. Можно не наряжать в смирительную рубашку и не снабжать новой дозой успокоительного. С Лары даже не сняли крестик, она снова сжимает его, бабушкин подарок. Уголки крестика врезаются в руку, от боли сознание проясняется, стены отступают, а Лара снова становится Ларой, молодой матерью, попавшей в «Тенистые аллеи» из-за депрессии и истерии, развившейся на фоне тяжелых родов. Она не спала почти месяц после родов, не выпускала сына из рук день и ночь, чтобы его не украли, чтобы он не перестал дышать, чтобы она не уплыла вновь по реке наркоза в зовущую, белоснежную даль. Гормональный всплеск спровоцировал невротические проблемы, доктор Стивенсон объяснил встревоженному отцу семейства, Адаму, поймавшего Лару на проезжей части в халате и спящим месячным сыном в слинге, что она не понимала всю тяжесть своего состояния, не обращалась за помощью, что и привело к ухудшению, и поинтересовался анамнезом матери теперь уже пациентки Лары Коулман, ведь психические заболевания передаются чаще всего по женской линии. Пока Адам чесал в затылке, в горле Лары зародился крик, она чесала шею, сдерживая его, и терла глаза, которые настойчиво показывали ей глубокие черные тени на лице ведущего психотерапевта. Тени прорезали морщины на дряблых щеках, чертили линии между коричневых пятен на лбу и с треском пробивались вглубь профессора, превращаясь в трещины полные песка. Крик пробился также, сначала призрачный он освободился и раскрошился по стенам клиники, торжествуя подтвержденным диагнозом.