«Ай да лектор, – мыслил Савелий. – Ай да говорун! Куда ж ты гнешь? Да после такой лекции под белы руки и…». Он осмотрел украдкой зал, но в нем никто не выражал на своем лице ровным счетом ничего. Потом он поглядел на человека в первом ряду, того, что представлял лектора из столицы, человек вроде дремал, согласно клевал носом. Тут Савелий и заметил еще одного человека, который по всему слушал чрезвычайно внимательно и даже делал какие-то пометки в записной книжке. Савелий заметил магнитофон у него в петлице и понял, кто этот человек с таким профессиональным магнитофоном…
Тем временем Кирилла Петровича так и несло все дальше. Он слышал со стороны слова, которые произносились его голосом, но ничего с собой не мог поделать. Только тоскливо думал в самой глубине души: «Эх, что ж со мной будет-то после такого?»
Странные вещи для атеиста говорил он, очень странные:
– Есть стойкие, крепко своего будут держаться, пока не наступит та самая страсть. Тогда возопит: Боже пронеси эту чашу мимо! И предаст сам себя в такой момент, распнет свою душу через это предательство любимого и главного на мучительном кресле сожаления и боли! И боль победит, очистит, и тогда он – воскреснет и явится в тихий час к себе тайно, будет вечерять и спросит, где Иуда? «А он себя убил», – ему ответят. Тогда станет ему жалко Иуды, всех ему станет жалко без разбора. Тут и поползет сомненьице, обернется Фомой неверующим и воскликнет: «Дай вложить персты!» И вложит тогда человек себе персты в еще незажившие раны, разбередит их, снова ту же боль ощутит и только тогда поверит, окончательно поверит в собственное Воскресение… (Перевел дыхание Лектор. В зале осторожно кашлянули.)
Но чудный призрак уйдет, тайное чувство покинет, вновь станут сутяжничать апостолы души нашей и набивать себе цену, пока не придет непримиримость, и все начнется сначала…
Сколько их движений сквозь то же самое? Лишь пред смертью, в последний раз, когда вся жизнь бешено промчит перед взором, быть может, разглядит, что топтался в своей жизни на месте, кружил. Тогда повиснет человек на кресте самой сильной боли – безысходности, да не вознесется и лишь умрет, сжав душу последним горьким «за что?», недоумением даже, по отношению к такой бессмыслице своего существования…
Люди в зале совсем замерли, тихо было. Только человек в плаще по-прежнему что-то быстро записывал. Главный распорядитель весь так и подался в сторону Кирилла Петровича, набычился, но с места не вставал.