– В тебе его кровь. Ты… такой же, как он, – быстро, сдавленно говорила она, и я увидел, что она плачет.
Я слез с кровати, надел брюки и сел в кресло. Потом я достал сигарету и закурил. Ее тело дрожало, она продолжала плакать. Я подошел к ней и погладил ее волосы.
– Прости, – сказал я, – прости.
– Да за что? – улыбнулась Лина. Растрепанная, с мокрым лицом, она смотрела на меня, и я вдруг увидел, что сейчас ей гораздо больше лет, чем вчера.
– Ты пойми, я люблю вас обоих, обоих, понимаешь? Вы же братья, я не хочу, чтобы вы были чужие, не хочу. А вы чужие, Валера. Нет, вы почти уже чужие. Еще немного – и все. А ведь он твой брат, самый первый и последний. У меня никогда не было ни брата, ни сестры.
– Где Вадим? – спросил я.
– Подожди, я скажу тебе… Он просил меня не говорить никому, где он. Но тебе я скажу. Но, Валерик, он очень изменился, он не такой, как прежде… это какой-то зрячий Гомер.
– Как ты сказала?
Когда я уходил, она протянула мне несколько купюр:
– Возьми. И не отказывайся. Я знаю, что такое, когда нет денег.
– Почему мне все об этом говорят! – злобно крикнул я, оттолкнул ее руку и в коридоре обернулся:
– У меня они будут, черт возьми, много!
Когда я позвонил брату, Вадим коротко, не удивившись, сказал: «Завтра в пять на Маяковской, стой на улице под колоннами».
Светило солнце. Я курил, прогуливаясь возле колонн, затем зашел за угол здания и бросил окурок на тротуар. Услышав автомобильный гудок, я поднял голову и увидел Вадима – он сидел за рулем белого, ослепительно сверкающего на солнце автомобиля, в солнцезащитных очках и, улыбаясь, смотрел на меня.
– Привет, Гип, – сказал он, открыв дверь, – садись скорее, тут нельзя долго стоять.
Он снял очки и положил их на приборную панель.
– Здравствуй, Вадим, – сидя рядом, я смотрел на него и улыбался. Мы оба улыбались, он все так же – левым уголком рта. Я не знал, что говорить.
– Не напрягайся, – произнес брат, – сейчас заедем куда-нибудь, поедим, я умираю от голода, а ты?
– Наверное, – ответил я, барабаня пальцами по приборной панели.