Звонок старого дискового телефона на столе прервал дальнейшие вычисления. Звук был резкий, надрывный, и Лавстар вздрагивал с каждым новым сигналом. Сначала он какое-то время просто смотрел на телефон, а потом взял трубку.
– Алло!
На том конце был начальник поисковой группы.
– Пришли результаты поиска, – сказал он серьезно. – Мы только что нашли то самое место. Все сходится к одной точке.
– И что там? – спросил Лавстар.
– Мы не знаем, – ответил тот, – но место мы нашли.
– Что там? – повторил Лавстар дрожащим голосом. – Что вы нашли? Куда все сходится?
Начальник поиска молчал.
– Отвечайте! – Лавстар смотрел на свою дрожащую руку.
– Никто не решается заглянуть. Никто не хочет подходить туда близко.
– Чер… – вырвалось у Лавстара; он оглянулся. Внезапно показалось, будто их подслушивают. – Что будете делать? – прошептал он.
– Не знаю, – ответил начальник поиска. – Я честно не знаю.
– А вы сами?
– Я не пойду. У меня дома жена и дети. Можете меня уволить, господин директор, но я не пойду.
Лавстар бросил трубку.
Он поехал сам.
И нашел семя.
И поэтому он сидел в самолете, с семечком на ладони и чудовищной тяжестью в груди… Сердце было как разбитое яйцо. Осколки скорлупы вонзались ему в позвоночник, в диафрагму, лезли в легкие, так что становилось трудно дышать. Скоро его мучениям придет конец. Медовое солнце больше никогда не зальет его веки светом. Ему оставалось жить три часа тридцать три минуты.
Когда жизнь Индриди и Сигрид была сладкой, как мед, они просыпались под утренним солнцем, как будто склеенные медом. Но не опьяняющим медом из Чикаго, а чистым, золотым, сахарным медом, который достается только пчелиной матке. Ладони сжаты в ладонях, тела притерты друг к другу, ноги переплетены в толстую косу, так что не понять, где чья.
– Мед, – бормотал Индриди, вынимая свой язык изо рта Сигрид, чтобы пожелать ей доброго утра, но она складывала губы трубочкой и втягивала его язык обратно в себя, обнимала его еще крепче и стискивала бедрами. Так они лежали еще с полчаса, и хотя он находился внутри нее, они не занимались любовью. Это было просто продолжение объятий, вопрос максимального единения и наибольшей площади соприкосновения. Чтобы чувствовать себя не только одной душой, но одним телом.
Им казалось почти невозможным оторваться друг от друга, но все же они выползали в гостиную – больше напоминая при этом восьминогого паука, чем тележное колесо без обода, – и только когда их рты наконец разъединялись, она роняла первое слово. Всего одно крошечное слово, и плотину прорывало, потому что это слово запускало цепные реакции в их мозгах. Слова лились наружу, а потом снова внутрь, словно совершался круговорот воды. Биолог сказал бы, что эти двое питались порождением слов и тем теплом, которое перетекало между ними, снова и снова. Они подолгу лежали на полу, болтали, смеялись и дурачились, потому что вместе они были совершенно цельными, настоящими – как начерченный круг.