Оборотнессу, которая тоже была высокой и спортивной, скорость рыжей вскоре начала выматывать, и она пропустила пару тяжелых ударов в челюсть и плечо. Я ни на минуту не забывал, что Берта, по сути, волчица, и начал осознавать, что Полуночница и вправду не человек.
– Почему бы тебе не перекинуться полностью? – поддразнила противницу рыжая, – тогда, быть может, сравняешься со мной.
– Волчья пасть плохо предназначена для смеха, я хочу, чтобы вы умирали, а я смеялась, – прорычала Курташ и с такой силой замахнулась на нее когтистой лапой, что рыжая едва не получила прямо по лицу.
– Я найду свою смерть, но точно не сегодня и не от тебя.
Полуночница перехватила лапу Берты и рванула на себя. Оборотнесса не удержала равновесие и рухнула на траву. Рыжая наступила волчице на глотку, вдавив каблук сапога той прямо в яремную вену. Волчица захрипела, и ее губы побелели.
Полуночница еле слышно нарекла воздух у своих пальцев и метнула сгусток вниз. Курташ вздрогнула и затихла. Глаза ее закатились, показывая белки.
– Когда очнется, у нее будет адское похмелье, – прокомментировала рыжая, убирая ногу. – Хорошо дерется девчонка, такие бы силы да на благо Земли. Но увы.
– Я сейчас сдохну, – напомнил я.
Кровь уже начала останавливаться, но я не был уверен, что смогу идти.
– Я не целитель, – сказала Полуночница, опускаясь на колени рядом со мной. При помощи ножа она срезала штанину, которая успела прилипнуть к ране, и я прикусил рукав толстовки, чтобы не заорать дурниной. – Так что шрамы останутся.
Лейкопластырь в рулончике, пахнувший свежескошенной травой, плотно закрыл разрезы, и боль вскоре утихла. Я встал и для пробы наступил на ногу.
– Все в порядке, – удивленно сообщил я. – Только чешется жутко.
– И выглядишь ты жутко, – ответила она так жизнерадостно, что это никак не вязалось с телами трех оборотней, раскиданных по газону вокруг. – Пора в дом. Хвала Нерушимому, на шум никто не прибежал.
Дорожка, выложенная из мелкой серой речной гальки, вела к ступенькам кирпичного дома. На крыльце, выкрашенном в цвет крем-брюле, стояла кадка с кипарисом, а в клетке, тесной и загаженной, печально подвывала молодая немецкая овчарка.
– Вряд ли в доме сейчас есть кто-то, кроме отца и его новой пассии, – отозвался я. – Окна не горят – скорее всего, она спит, а отец в своем кабинете.