Его тяжелое дыхание астматика, отдававшее то хрипом, то свистом, досталось ему от службы в армии. Тогда он несмышленым молодняком вылетел из своего первого института и отправился на передовую одной из многочисленных локальных войн тридцатых, чтобы вжиматься в окопы и уворачиваться от пуль. Первые, тогда еще не слишком меткие вражеские роботы шмаляли по солдатам короткими очередями. Одна из таких шальных пуль и задела Давида, пройдя шею навылет. Раны затянулись, но звук – это устрашающее дыхание смерти – остался с ним навсегда. Со временем звук обмелел, истончился и превратился в призрак, стал просто особенностью, которой сам Стрелковский почти не замечал.
Во время последних, но особенно жестоких войн тектонический разлом между Западом и Востоком окончательно разошелся. Кира хорошо помнила, как она об этом узнала.
Ей исполнилось восемнадцать. Она тогда еще не успела толком завести друзей после поступления в университет, поэтому встречала день рождения одна, гуляя по улицам в тонкой ветровке впервые после длинной холодной зимы.
В Москве остро пахло озоном и пылью, автомобили только-только начали переобуваться в летнюю резину и деликатно щупали сухой асфальт. В тот день объявили эмбарго на ввоз любых товаров и предметов с территорий западнее российских границ. И Кира даже не узнала бы об этом, если б не услышала, идя по Никитскому переулку, как двое в пиджаках и галстуках раздраженно обсуждают, что же им с этим делать.
Никто ее не ждал, и она никого не ждала, но побежала, словно куда-то опаздывая. Чтобы побороть тревогу, Кира стала сворачивать в улицы и переулки, потом надела очки и через силу принялась изучать историю зданий, мимо которых пробегала. Дома в центре впитали в себя не один десяток войн и революций – но только в виде новостей разных лет, которые волнами, лишь иногда докатывались до столицы. Город как будто существовал в параллельной реальности, ничего не принимая всерьез, – и многие москвичи вместе с ним. Подумаешь, что-то горит. Подумаешь, убили губернатора. Подумаешь, разбомбили военную часть. Все происходило так буднично и обычно – менялся цвет штукатурки, лили дожди, весной роботы сбивали снег и сосульки с крыш, но Москва оставалась все той же – быстрой, жестокой и неостановимой, и ничто не причиняло ей боль, ничто ее не смущало, ни от чего не сжималось в страхе и тоске ее каменное сердце.