Любкины воспоминания прерывает окрик проснувшегося Игоря: «Затопи печку, – крикнул он, – холодно!» «Дров принеси, лодырь», – ответила Любка. Но оба вспомнили, что дрова-то надо еще пилить. Как-то по осени по заказу матери Игоря привезли им машину пиленого горбыля. Да так он и лежит под снегом. Надо печку истопить, выйдут, счистят снег, попилят немного, на день – два хватит, и ладно. А чтобы все распилить, как-то не выходит. Как-то не выходит и выбитое, закрытое фанерой стекло вставить. «Ты выбила, ты и вставляй», – назидательно говорит Любке Игорь. «Драться будешь – и остальные выбью», – сердито отвечает Любка. Поспорят они, поругаются и дальше живут с разбитыми окнами, с заросшим огородом, с выломанными досками у палисадника, с осуждающими взглядами соседей.
У Игоря была семья, но год назад жена ушла от него, забрав детей и выделив ему комнату, в которую он и привел Любку. Недружно жили они с Любкой, то выгонит Игорь ее, то снова примет. Что-то все же держало их рядом, не давая расстаться. Может, что-то родственное чувствовали они друг в друге или просто вместе заглушали тревогу своей неразумной жизни, как заглушал ее дрянной спирт, на который они перешли. Хотя и принял ее Игорь, но пить они не перестали. Смутно представляемую трезвую жизнь они отложили на далекое потом. И она, эта жизнь, становилась все призрачней, все несбыточней, пожалуй, уж где-то в другом измерении. Жили на случайные заработки. Чаще всего это была колка и уборка дров. Иногда Любку звали помочь посадить картошку, поклеить обои, принести воды или дров, скосить траву у дома. Соседи уже знали, что она это делала быстро и умело, знали также – много ей можно не платить. А куда она денется. Поэтому чаще просто кормили и совали что-нибудь с собой – прокисшее варенье, вздувшуюся банку позапрошлогодних соленых огурцов, залежавшийся батон или черствую буханку хлеба. Иногда приходила мать Игоря, кидала на стол какой-нибудь еды, проходила на кухню, ахала, ругала за кавардак в квартире. Игорь просил денег, но денег она не давала, ругала его и Любку, умоляла жить как люди и, плача, уходила.
Сердобольные люди давали Любке кое-какую одежду и обувь, посылали в соцзащиту, куда горожане валом валили все ненужное. Любку одевали, читая ей наставления. Но она ничего не берегла, не стирала, как говорили, все «спускала» и снова появлялась на улице в таком виде, что проходящие мимо мужики презрительно сплевывали, а женщины брезгливо, осуждающе оборачивались и хихикали между собой.