– А может, ты просто ограбил банк и выдумал всё это, чтобы я тебя не сдавал? – напрямик, не без затаённой злобы, бросил я.
Ответить он не успел: к нам снова подошла старая стерва. В руках у неё была не тарелка, а что бы вы думали? Ну давайте-давайте, напрягайте извилины, включайте фантазию. Швабра? Кактус? Или, может, вибратор? Не-а, не угадали.
Беретта, мать её.
Я завизжал, как монашка, впервые увидевшая член. Справедливости ради стоит сказать, что он действительно был хорош: большой, отполированный, отливающий холодным металлическим блеском. На миг я даже залюбовался. Но спросить, какого чёрта происходит, не успел: эта мразь нажала на спусковой крючок. А потом ещё раз. И ещё. Она продолжала изрешечивать бедолагу до тех пор, пока не опустошила магазин.
Охренеть, только и смог подумать я, вот и пообедали, называется.
Мир громыхнул, разорвался на части и хлынул кровью во все стороны, запачкав стены, столик, обагрив листы меню. Разлетелся брызгами и попал мне в лицо. Кровь стекала по подбородку, по шее, густая и тёплая, впитывалась в ворот футболки, а я орал, не помня себя, захлёбываясь криком. Не знаю, сколько это длилось. Я потерялся во времени, оглох и отупел, сознание моё окончательно спуталось.
– Супчик будешь? – поинтересовалась вьетнамка, когда из лёгких у меня вышел весь воздух и я безвольным тюком обмяк на стуле. На чистейшем, блядь, французском спросила, чтоб вы понимали. Ну, типа как la maman, приколитесь, да? Ласковая такая, заботливая, преисполненная любви и света, пиздануться можно.
Но я настолько осоловел, что и бровью не повёл. Пробормотал:
– Ага, давай.
Знаете, что может быть хуже смерти? Пустой желудок. Умираем мы один раз, а кушать хотим всегда.
На самом деле причина моего дурманного спокойствия крылась в том, что я резко, в один момент, разучился удивляться. Потерял саму эту способность. Куда она делась – непонятно. Растворилась в воздухе, видимо. Ну, или наш приятель забрал её с собой.
Хотя лицо у него было такое странное, безмятежное, почти красивое. На нём не застыло ничего похожего на изумление. Наверное, бедолага даже не успел сообразить, что помер. Не почувствовал. Но вообще, смерть добавила ему некоего шарма, не побоюсь этого слова, сделала образ очень цельным, правильным.
Пока я жадно глотал суп, не разбирая вкуса, мужик продолжал сидеть и смотреть на меня неподвижно мёртвыми глазами. Точнее, куда‐то сквозь, не фокусируя внимания. Я оглянулся, чтобы понять, куда он пялится, и увидел грёбаный мешок. Тот самый, ага. Он стоял у окна, слегка запачканный кровью – на него попала пара капель, ярко-красных, как детская гуашь.