Серые кроссовки бесшумно опускаются в обувницу.
– Опять в своей грязи ковырялся? – рыкающий голос отца бьёт по ушам, вызывает желание забиться в уголок и стать невидимкой.
– Глина, папа, я леплю из глины, а не из грязи. И мне за это деньги платят, – негромко возражает Андрес, поправляя и так идеально висящую джинсовую куртку.
– Да? И тогда почему ты висишь на моей шее? Плати за еду, за воду и обслуживание. Деньги ему платят, ха! – Отец не выдерживает и выскакивает из кухни, вытирая руки ржаво-зелёным, давно не отстирывающимся полотенцем. Выглаженная синяя рубашка обтягивает его расплывшееся тело, подчёркивая каждую складку на животе.
– Этим на жизнь не заработаешь, сынок, – пытается смягчить жестокие слова мать, прячущаяся за плечо мужа. Рыжие кудри опять идеально выпрямлены и собраны в конский хвост.
– А чем заработаешь? – шёпотом наступает на мину Андрес.
– Юриспруденцией и медициной. Спасай жизни и никогда не останешься без денег. Люди вечно болеют и влезают в неприятности! – Широко размахивает руками отец, вдалбливая в глупую голову сына непререкаемые истины. – Сотню раз уже объяснял, а ты всё в грязи. Завтра же отправишься к тётушке Селии. Уж она тебе растолкует историю, искусство, философию и литературу.
– Вито, Андрес, хватит. Вы сейчас весь аппетит перебьёте, – мама наконец набирается смелости, чтобы вмешаться. – Я позвоню Селии и договорюсь.
Андрес стоит на пороге, глядя на отца и мать как будто впервые. Ему мерещится, что им уже глубоко за восемьдесят, а мама всё ещё по три часа в день выпрямляет кудряшки, чтобы угодить отцу. Отец уже обрюзгший настолько, что занимает собой целый дверной проём, но всё так же недоволен мамой, им самим и жизнью. Андрес протирает глаза. Галлюцинация отступает. Отступает и Андрес:
– Я не голоден.
– Мать сказала…
– Оставь его, Вито! – Тянет отца за рукав Альба, отбирая замызганное полотенце. – Поест потом.
– У нас принято ужинать семьёй! – рычит Вито в сторону сгорбившегося сына.
Андрес сбегает. Прислоняется спиной к двери комнаты, впивается взглядом в полки, покосившиеся, прогнувшиеся под тяжестью керамических кружек, тарелок, вазочек, фруктовниц, чайников и сахарниц. Они толпятся, сжимаются, пытаются ускользнуть от ожесточённой злобы создателя, защищаются слоями серой пыли.
– Может, папа прав, а? Для чего мне вся эта… грязь? – Андрес всматривается в каждый скол, каждый неудачный узор, плохо продавленный изгиб и злится.