Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.
Драматичнее, чем в театре.
Комичнее и смешнее, чем в юморине.
Зрелищнее, чем в цирке.
Красочнее, чем в кино.
Торжественнее, чем на утреннике.
Показательнее, чем на лекции.
Скучнее, чем на собрании.
Тоскливее, чем на совещании.
Запутанней, чем в суде.
Ужаснее, чем в психушке.
Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.
Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…
И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…
Кто ж знает, какие они на самом-то деле?
Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.
Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.
Да-с… были и такие отрицательные элементы.
Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.
Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…
Ой! Ай! Уй!
Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…
Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.
Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…
Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…
Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…
***
Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.
Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.
Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.
Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.