Он много читал теперь о кантеле. Читал по ночам – днем совсем не было времени на себя. И понимал уже, что хочет сделать самое древнее кантеле – не сложенное из дощечек, а долбленое, с нижней декой из березы. Очень похожее на те лодки-долбленки, которые Юрий Михайлович еще застал в глухих лесных деревнях.
Похожее на лодку – и на Большую Медведицу. Это была странная мысль, но чем больше смотрел Юрий Михайлович на рисунки и фотографии старинных кантеле – тем яснее видел в их расширяющихся, крыловидных формах звездный небесный ковш. И понсо, подставка для струн, в которой вроде бы не было никакой необходимости – выдавалась на этом ковше, словно Полярная звезда. «Дедов гвоздь» – так называла Полярную звезду бабушка. «На этом гвозде весь мир держится».
И не потому ли исчез он – тот, бабушкин, лесной карельский мир – что погасло понсо-звезда, что люди забыли кантеле?
А может быть, не исчез? Может быть, притаился, уснул до времени – ожидая, когда снова всплеснет лебединым крылом, закурлычет лебединым голосом кантеле из столетней ели?
Юрий Михайлович выдалбливал кантеле по ночам – после того, как переделывал все дневные дела по заказам. Ночи стояли почти ясные, несмотря на ноябрь, уже ударили первые морозцы – и за окном мастерской по молочным волнам тумана плыла, покачивая бортами, светлая лодка растущей луны. Когда Юрий Михайлович поднимал на нее усталые, слезившиеся от напряжения глаза – ему иногда казалось, что в лодке сидит прадед. Такой же, как тогда, в последний и первый день далекого пути – в белых одеждах, со строгим лицом. Прадед закидывал сети в туман и ловил звезды – чешуя их мерцала живым серебром сквозь облачные струи.
Иногда лунная лодка скрывалась за вершиной панельной многоэтажки – чтобы вскоре показаться с другой стороны. Раньше в ночной темноте эти многоэтажки казались Юрию Михайловичу каменными кручами. Теперь же он вспоминал, как в детстве сидел вечерами на берегу Волчины и смотрел, как луна вот так же ныряет между ветвями древнего ельника.
Раньше в Березне никто не трогал старых деревьев в ельнике за рекой – бабушка объясняла, что это «родительское место», особое, святое. А когда строили новый дом или копали землю под баню или сарай – нельзя было корчевать старые пни во дворах и обрубать старые корни в земле. «Вот один мужик в Зайцево, лет тридцать тому назад, не послушался стариков, выдернул пень из земли, корни обрубил да выкинул – хлев, вишь, строить ему мешал. Так сначала у него корова сдохла, а потом и самого так пришибло, что всю силу мужицкую растерял. И то – может, это он, дурень, на прадеда своего топор-то поднял? Собственный корень перерубил! А без корня – какая сила…»