"Удивительно, что у меня ещё нет белоснежных волос и длинной седой бороды и я не склоняюсь до самой земли под гнётом всего пережитого, всех потрясающих событий и перемен в своей жизни, особенно если принять в расчёт, что, согласно Библии, я прожила лишь немногим более половины своего земного существования", – заметила я Вику, но он строго отбрил: "Не стоит так шутить", – и, почувствовав лёгкий укол обиды, я вновь взялась за свою роль неофициального гида.
Миновав впечатляющий Конногвардейский манеж (построенный Кваренги в 1803-ем году, затем уничтоженный пожаром и перестроенный заново), где мой отец ездил верхом, будучи молодым офицером соответствующего полка, и два величественных здания бывших Сената и Синода, в которых теперь находятся архивы СССР, мы остановились у знаменитой статуи Петра Великого работы Фальконе́19 и вышли из авто, чтобы хорошенько её рассмотреть. С ней связано множество необычных историй и легенд, и последняя, которую мне довелось услышать, возникла во время революции, когда многие люди твёрдо верили, что одной июльской ночью 1917-го Медный всадник действительно покинул огромный гранитный пьедестал и трижды проскакал галопом вокруг Зимнего дворца, что было верным признаком грядущей катастрофы.
Пока мы стояли у памятника, солнце село, и всё небо залило тёмно-розовым цветом с золотыми прожилками, отражавшимся в спокойных водах Невы. Исаакий позади нас, Адмиралтейство справа, Синод с Сенатом слева, гранитные набережные, здания на другом берегу реки – всё было покрыто этим розовым светом, а высокий шпиль Петропавловского собора, будто обращённое вверх блестящее копьё, несколько мгновений сиял на фоне пылавшего неба.
Но по мере того, как мы приближались к Неве, свечение стало быстро угасать, и вскоре с реки пополз лёгкий синеватый туман, который поднимался всё выше и выше, пока не окутал весь город и не сделал его призрачным и похожим на сон. Внезапно на набережных и на длинных мостах через реку появились цепочки огней и наступила тёмная зимняя северная ночь.
При свете уличных фонарей я смогла разглядеть расположенный на Английской набережной всего в трёх-четырёх зданиях от Сената и рядом с резиденцией Воронцовых особняк другого моего прадеда, князя Паскевича. Низкий вестибюль; лестница из белого мрамора с чу́дными вышивками двоюродной бабушки Ирины на стенах; гостиная, отделанная голубым штофом; бальная зала, которой в мои дни никогда не пользовались; маленькая уютная приёмная и необъятный кабинет, заполненный вещами, принадлежавшими моему прадеду (из коих самым для меня привлекательным был его фельдмаршальский жезл, усыпанный крупными бриллиантами и, стоит признать, восхищавший меня гораздо больше, чем знаменитый кубок Бенвенуто Челлини) – я могла видеть это всё в своём воображении столь же ясно, как видела интерьеры нашего дома на Фонтанке, 25 или Казанского собора. Это ощущалось так, будто я вдруг обрела способность проникать душой сквозь толстые стены, закрытые двери и окна, в то время как моё тело терпеливо дожидалось снаружи. Ныне этот дом – правительственное здание и, как и все другие дворцы, является частью огромной системы, строящей социализм.