Вячеслав, супруг её, был младше брата на семь лет – ему исполнилось двадцать. В их первую брачную ночь, которую Ода до сих пор помнила, он дрожал, как тонкий лист, зная о предстоящем не больше, чем она сама. Вежливый и кроткий, юноша переволновался и ничего не смог тогда – это она поняла позже, дня три спустя, когда всё-таки смог. Он никак не мог научиться одновременно целовать жену и делать что-то ещё. Если он касался её губ, то замирал, и только потом, перестав целовать, поднимал подол её ночной рубашки. Потом начинал двигаться, и опять сосредотачивался исключительно на этом. А когда всё прекращалось – вновь влажно и как-то глупо целовал. Ощущения на её долю перепадали не очень приятные, но терпимые. Было похоже на неумелую езду на лошади, когда тебя впервые сажают в седло. Ты не в состоянии насладиться беспечной скачкой, тебя только трясёт, да потом натёрты ноги и гудит зад, но всё-таки ты до куда-то доезжаешь, поэтому результат можно считать достигнутым. Ода была уверена, что иначе и не бывает, и радость в браке появляется поутру, когда мужчина и женщина уходят из кровати, расходятся по своим делам, а ещё лучше – когда рождаются дети. Только для них, Оде казалось, это всё и существует. Так и было всё расставлено в её мыслях до тех пор, пока она не увидела Святослава. «Наверное, Господь проклял меня, потому что нельзя думать о том, о чём я подумала, в церкви. Как могло подобное возникнуть в голове под сводами храма?». Но вся сущность девушки взывала к тому, чтобы столкнуться где-то со Святославом ненароком, посмотреть на него на минуту дольше, поймать несколько обращенных к ней слов. Этого хватало, чтобы по ночам, закрыв глаза, не важно, приходил Вячеслав или не приходил, представлять рядом с собой другого.
Вот и сейчас, увидев его, Ода с трудом удерживалась, чтобы не выдать ни одной эмоции. Войдя в свою светлицу, она поскорее присела к люльке с сыном.
– Мой дрогой, – вслух, с ошибками произнесла княгиня. – Мой кляйн конунг…
– Маленький, княгиня, – поправила её оставшаяся при ней девушка, научившаяся кое-что понимать на родном языке Оды и, к тому же, догадываться, что та хочет сказать.
– Да, маленький. Как будет маленький князь?
– Княжич.
– Князжич, – почти удалось повторить Оде. Любуясь своим Борисом, сыном от нелюбимого мужа, она спешно вытерла покатившуюся слезу, надеясь, что этого не заметили. Счастливица Киликия, она родила своих сыновей от такого мужчины! Ода видела взгляды, которыми та обменивалась со Святославом. Они любили друг друга и, такое ощущение, совсем не стремились избегать того, что происходит по ночам между супругами. Им это нравилось? Каков же там, за недосягаемым для Оды пологом был Святослав? Болью пронзило осознание того, что после свадьбы Игоря и Адели, до которой осталось меньше недели, им с Вячеславом и сыном придётся уезжать в Смоленск, туда, где наверняка уже никогда она не увидит деверя. Может, оно и к лучшему? Вообразить, что Святослав никогда уже не встретится ей во дворе, в церкви или по дороге к торгу, было настолько ужасно, что краски жизни Оды блекли, и всё угасало, теряло значение. «За что мне посланы эти несчастные, нечестивые чувства? Почему я не могу смотреть такими же влюбленными глазами на Вячеслава?». Упрекать мужа ей было не за что, он с нежностью и заботой относился к Оде, был щедрым на подарки, внимание – любил зайти и поговорить с ней, упражняясь в языках или обсуждая родину Оды – Штаде, чудесное место неподалёку от берегов полноводной Эльбы. Он преисполнился благодарности за рождение сына, готов был порой отказаться от охоты в Зверинце