Немилосердные лета - страница 15

Шрифт
Интервал
Трус объял острова – и Большая Суша
на японский ужас глядит китихой,
ошельмованной двадцать первым веком.
Потому ль, что слаба я глазами стала,
стала видеть не то, что глазами видят,
от Балтийского моря до Океана
по былым маршрутам шутя гуляю.
Календарное время вполне условно:
целый век растеряешь – и не заметишь.
Светом Рыб освещали мое рожденье,
но далекие звезды так тускло светят.
А теперь догорел и светильник Тани –
и хронически не хватает света.
На Ваганьковский холм налетела туча,
для февральской погоды закон не писан.
Кверху брюхом теченье плотвицу тащит
и пером золотым, как с огнем, играет.

Воспоминание

Где был барак – встал дом панельный.
Ждет самогонный аппарат,
чтобы незваный гость похмельный
забрел почти не наугад.
Грибы Малеевки степенной
сивушный заглушает дух.
Не пригодившийся для сцены,
свой стих ты пробуешь на слух.
Я не промолвила ни слова,
не похвалила ни строки.
Пустынно, Галя Чистякова,
у остывающей реки.
Грусть солоней, чернее груздя,
осенней луковицы злей.
В бараке у речного устья
мне зелья мутного налей.

Два стихотворения

Памяти Раисы Романовой

1. Край скалы

Надежду оставляла на потом,
жила, с погодой споря.
Ровесница плывет за Флегетон,
а я сижу у моря.
Легко прошли высокие валы.
Всему готова смена.
Волна уже задела край скалы.
В ногах – мальки и пена.

2. Прощанье

Не причитала, стоя у могилы,
и не крестила лба.
И при народе слезы погасила,
когда пошла гульба.
Прощай, ты не была из богомолок.
Не ставь и мне в вину,
что втихомолку возле книжных полок
тебя я помяну.

«Рубцов рифмовал кипарис с постаревшей актрисой…»

Рубцов рифмовал кипарис с постаревшей актрисой,
о Ялте всерьез, как о даме с собачкой, мечтал.
Рубцов любовался счастливой и статной Ларисой
и женских стихов, по возможности, в руки не брал.
Но пышная Ялта напомнила мне о Рубцове.
Вознесся Ай-Петри, в предутреннем небе паря.
И нищая гордость в случайно оброненном слове
зажглась неразменной монеткой ни свет ни заря.

«Испытала на мгновенье жгучей зависти укор…»

Испытала на мгновенье жгучей зависти укор.
Замела свое томленье флорентийским платьем в пол.
И поверх голов смотрела, щурясь, с красного крыльца,
угадав, что песня спета, вся допета до конца.
А судьба неотвратима, а до сути не дошло.
По ступеням Таормина одиночество сошло.
И на щиколотке тонкой, претерпевшей тяжесть лет,
утешая, как ребенка, драгоценный пел браслет.
Следующая страница