И так же быстро, как началось, все заканчивается. Братья-орки затихают.
В комнате снова воцаряется тишина. Два громадных тела начинают таять, как свежий снег в пустыне. Секунда – они мертвые лежат на полу, еще секунда – и вот все, что от них осталось, – это густая, мутно-зеленая лужа, кожаные штаны и больше боевых ножей, чем я могу сосчитать, плавающих в вонючей светящейся жиже.
Я давлюсь, натягиваю горловину своей рваной и грязной ночной рубашки на рот и нос, пытаясь спрятаться от жуткой вони, поднимающейся от луж.
Дорсин выходит из-за стола и посыпает останки орков порошком – от них клубами валит оранжевый дым. Фейри отходит к дальней стене и отодвигает тяжелые складки гобелена, прибитого к камню. За ним обнаружилось большое окно; Дорсин открыл его и взмахнул рукой, в комнату ворвался поток свежего воздуха, стремительно утянувшего оранжевый дым в ночь.
Я наблюдаю за ним, широко раскрыв глаза. Ветер ведет себя так, как будто он – послушная пастушья собака, а не мощная дикая стихия. Это сравнение оседает в моем сознании, словно туман. Я видела нечто подобное и раньше. У Дорсина есть какая-то способность, я, хоть и с досадой, признаю ее, но не могу дать ей название. Даже не могу вспомнить, когда или где я видела, как могущественный фейри использует свой дар, но я точно знаю, что видела подобное.
Дорсин тихо стоит у окна, наблюдая за чем-то. Звезды дразнят меня, я вижу их за его плечом, и мне кажется, что я слышу их небесный зов, чувствую, как они подбадривают меня вырваться из этих цепей и сбежать от этого места подальше.
Лунный свет тянется ко мне, его невидимая ласка – бальзам на мою измученную страхом душу и раны, которые теперь украшают мое тело. Руки и плечи начинают чесаться – это заживают ожоги от железа.
Я тянусь через плечо, чтобы ощупать порезы на спине, и цепи, сковывающие мои запястья, звенят. Но под кончиками пальцев я чувствую лишь гладкую, неповрежденную кожу, и я хмурюсь в замешательстве.
– Я позволил тебе исцелиться, потому что ты нужна мне здоровой, – говорит Дорсин, и я перевожу взгляд на него. Он все еще стоит у открытого окна, но его жестокие голубые глаза теперь устремлены на меня. – Но твоя боль и покалеченное тело тоже могут сослужить мне хорошую службу. И я хочу, чтобы ты помнила об этом, пока мы… проводим время вместе. – Он отодвигается от окна и делает шаг ко мне.