Как бы колюче дочь ко мне ни относилась начиная с подросткового возраста, она доверчивая и легкомысленная. Оставляла все свои дневники в среднем ящике письменного стола. А я их читала и не стыжусь этого. Когда ты одна отвечаешь за ребенка, любой ненавязчивый, то есть, в сущности, тайный, контроль за ним допустим. Я была в курсе проблем, которые возникали у Арины. И полагаю, по-умному направляла ее. Сглупила только однажды. В двадцать лет она решила переспать с сокурсником ради того, чтобы наконец лишиться девственности. Ее рассуждения были жалки: чистая девочка убеждала себя, что ей необходимо немного испачкаться и быть как все. Обычно я выдерживала паузу между чтением ее исповедей и якобы случайным заговариванием на больную тему. И в это время тщательно подбирала и обдумывала аргументы. Но тут запаниковала и грубо высказалась о некоторых дурах, которые готовы к экспериментам над собственным телом и душой, чтобы соответствовать чьим-то идиотским представлениям о возрастной норме. Она удивленно на меня посмотрела, ничего не сказала, но на следующий день я не нашла дневник не только в столе, но во всей ее комнате. Решила, что дочка поняла, откуда я черпала вдохновение для дружеских бесед с ней.
Мне было неуютно все эти годы. Не могла себе простить бездарности, с которой угробила единственный шанс иметь представление о том, что творится в голове Арины. Но вот она снова завела дневник, чтобы не сойти с ума от жизни со мной, снова кладет его в ящик стола. Пишет, что когда-то ее утомило бытописание, и ни слова о моем вероломстве. Забыла? Или тогда не догадалась? А я-то изводилась. Я-то твердила себе, что мы, родители, сами делаем все, чтобы у детей был повод плюнуть на наши могилы. Интересно, какие еще открытия мне предстоят? Я даже не знаю толком, что меня интересует больше – какой стала моя дочь или какой ей видится ее мать? В любом случае я тоже буду только писать. Разговаривать по душам поздно. Мы слишком долго не жили вместе, не сверяли реакцию на новое и не вспоминали наше отношение к старому. Отвыкли друг от друга, попросту говоря. Но тем острее я чувствую, что люблю ее. Это уже не активная действенная, а пассивная сострадательная любовь. Она глубже и нужнее мне самой, чем Арине. И даже вздумай я объяснить ей это, она не поймет.